именно в эту минуту нашёлся человек, желающий разделить с ней горе тяжёлой потери. Её захлестнула горячая волна благодарности:
– У моей лучшей подруги Мариши погиб отец. Купец Воронов. Может, слышали?
Она всё же не сдержалась и расплакалась, как маленькая, громко всхлипывая и сморкаясь в кружевной платок.
– Слышал… – Он помолчал, а когда заговорил, Аня услышала в его голосе жёсткие, напористые нотки: – Жизнь – противоречивая штука, Анечка. Кто знает, может статься, смерть Воронова оказалась не напрасной, а послужила великому делу…
– Не напрасна? Великому делу? О чём вы говорите, Алексей? Какое дело может быть дороже человеческой жизни?
Она недоверчиво подняла заплаканные глаза на Алексея, силясь понять сказанные им слова. Продолжая стоять на коленях у её ног, он утвердительно кивнул:
– Сейчас нам не дано понять смысл того, что происходит рядом с нами, и лишь годы дадут нам правильный ответ.
Аня вскочила со скамейки, горячо взмахнув рукой:
– Алексей, опомнитесь! О чём вы рассуждаете? Жизнь прекрасного человека безжалостно оборвана рукой преступника, не стоящего мизинца Ермолая Поликарповича. Её отнял не Бог, не рок, не жестокая болезнь, а злая человеческая воля.
– Анна! – Алексей поднялся и встал вровень с ней, несмело положа руки ей на плечи. – Прошу вас, успокойтесь, позвольте мне залечить ваши раны.
Его руки медленно заскользили вниз, остановившись на уровне локтей. Она чувствовала себя спелёнутой, но не находила сил сбросить с себя эти живые оковы, застыв словно околдованная.
Слова Алексея становились всё быстрее и быстрее, пока не превратились в беспорядочную скороговорку:
– Я все дни думаю только о вас… Я не могу ни есть, ни пить, ни спать… Я не могу дышать без вас…
Никто прежде не делал Ане столь откровенных признаний, и от смущения она не знала куда девать глаза, старательно отводя взор в сторону.
Сердце в груди забилось острыми толчками, кружа Ане голову горячей кровью, приливающей к щекам и шее. Бормотание Алексея долетало до неё как сквозь вату. Она почувствовала на своём лице прикосновение сухих горячих губ, обессиленно закрыла глаза и в ту же секунду расслышала зов матери, издалека выкликавший её, словно заплутавшую в лесу:
– Аннушка! Ау! Вернись!
Аню словно окатили ушатом студёной воды из родника, мгновенно охладившей горящие щеки. Выпрямившись в струнку, она недвижимо застыла в руках Алексея бледная и растерянная.
Он уловил произошедшую в девушке перемену и отпрянул, стараясь поймать её взгляд:
– Ласточка моя.
– Пустите меня, Алексей, – Аня оторвала от себя его руки, только что настойчиво обнимавшие её, и поняла, что не знает, куда деться от жгучего стыда. Она, Анна Веснина, дочь порядочных родителей, любезничает ночью с кавалером как неразборчивая девка! Да ещё в то время, когда Маришка Воронова оплакивает своего отца.
«Спасибо, мамушка, спасла ты меня», – подумала Аня, от души перекрестившись на кресты Успенского собора. Потом, прижав руки к щекам, не говоря Алексею ни слова, побежала в дом, торопясь выплакать в подушку своё запоздалое раскаяние. Всю ночь она металась по комнате, заново переживая то горе подруги, то своё позорное поведение при встрече с Алексеем. В четыре часа утра Аня, наконец, успокоилась, босиком прошлёпала на кухню, выпила чашку холодного чая и заснула крепко, как давно не спала.
Маришка Воронова приехала на следующий день к вечеру. Едва экипаж с верным Степаном на козлах вывернул из-за поворота, Аня обратила внимание, как словно бы увяло всегда румяное, свежее лицо подруги с озорными ямочками на щеках. Вместо прежней резвушки и хохотушки, в двуколке сидела худенькая, испуганная девочка с опухшими от слез глазами и остреньким подбородком.
Вылезая из повозки, Маришка жалобно посмотрела на Весниных, неловко скукожилась и, закрыв лицо руками, залепетала:
– Простите, что доставляю вам столько хлопот.
– Маришка, милая, – птицей кинулась к ней Аня, покрывая поцелуями мокрые глаза подружки, – о каких хлопотах ты говоришь?
Она с трудом удерживала рыдания, поднимающиеся из груди, догадываясь, что если даст волю чувствам, то встреча Маришки рискует перерасти в продолжение похорон Воронова.
Глядя на обнявшихся девушек, Веснин тоже прослезился:
– Милости просим, Маринушка, будь мне богоданной дочкой, – не зная, как унять поток женских рыданий, он неловко переступил с ноги на ногу, указывая на дом. – Теперь это и твои хоромы, доченька. Иди, милая, отдохни с дороги, тебе Аня с Анисьей спозаранок светёлку приготовили.
Иван Егорович любовно подтолкнул девиц к распахнутым дверям, не забыв одновременно сурово цыкнуть на зазевавшихся работников, кучно стоявших чуть поодаль:
– Нечего попусту глаза пялить, девиц смущать, опосля налюбуетесь. Марина Ермолаевна теперь наравне с нами полноправной хозяйкой в доме будет. Прошу любить и жаловать.
– Да мы ничо, мы со всем нашим сочувствием, – вяло отбрехался за всех плотник Лукьян, приехавший с мануфактуры за новыми лекалами. – Мы ж понимаем, – он сдёрнул шапку и понурил голову в знак скорби по Маришкиному отцу.
– Ну, то-то, – подобрел Иван Егорович и пояснил: – Я страсть не люблю, когда люди до чужого горя охочи.
– Своего хватает, – выкрикнула вслед хозяину прачка Сидориха, дождавшись, когда он скроется в доме. Она вызывающе поставила руки в боки и уставилась на только что подошедшую швейку Проклу, переспросив: – Али не так?
Вместо ответа Прокла оценивающе повела глазами на крепкий дом Весниных, украшенный резными ставнями, и задумчиво кивнула, перемалывая в уме что-то своё:
– Твоя правда, бабонька, горе у всех своё.
* * *
Однажды, перед самым Рождеством, семилетняя Аня нашла на крыльце замёрзшую синичку. Птичка лежала на спинке, судорожно поджав под себя лапки, похожие на сухие прутики, и была холодна, как обледеневшие ступени, на которые она упала.
Размазывая по лицу слёзы, потрясённая Аня бурей ворвалась в дом, закружив вокруг матери:
– Мамушка! На улице птичка умерла.
Мать отложила шитьё, накинула шаль и вышла с Аней на крыльцо:
– Показывай, что за беда?
– Вот, – дрожащий пальчик Ани указал на крошечное бездыханное тельце.
Матушка нагнулась, взяла птаху в ладони и улыбнулась дочери:
– Если мы положим синичку в тепло, то она отогреется и оживёт, а весной ты выпустишь её.
Та замёрзшая синичка всё время приходила Ане на ум, когда она смотрела на Маришку Воронову. Медленно, очень медленно, согретая любовью в доме Весниных, её подруга приходила в себя. О смерти Маришиного отца девушки не разговаривали: Аня не хотела лишний раз бередить свежую рану подруги, тем более что Марина начинала плакать от одного только слова «папа».
Первую неделю в доме Весниных Мариша безучастно сидела возле окна в отведённой ей светёлке и на вопросы отвечала только «да» и «нет», немного оттаивая лишь после заутрени, на которую
