Видимо, я – безбожница, ибо верующий не может чувствовать свою душу сиротой, будучи чадом Божьим. И все же я позволяю себе ежеутренне, ежевечерне молиться за тебя и за детей – моих чудных, изумительных внуков. ‹…›
20.4.91
Леночка! ‹…› Папа в больнице МИС – очень хорошей, вчера же вечером его навестила Наташа[64], он уже читал газету и смеялся, по Ириным[65] словам. Так я думаю, что у него что-то заболело, отошло, но его уже сковал страх. А сейчас и страх отошел. Дай-то Бог. ‹…›
Вчера меня посетила с тремя розами молодая поэтесса Элла Крылова, ни тебе, да и никому не известная, но верь мне – талант. Она увидела на кухне твою картину, помнишь? «Кто так чудно написал?» – Это моя Лена, когда ей было 16 лет, – гордо ответила я. ‹…›
Там я тебе переписала стишок, а в этом тоже перепишу, пока никто не придет, хотя все плохо.
1
В младости желала слишком многого,Потому-то ничего я не имею,А теперь имею это логовоИ окно, где небо заболело,
Заболело, распустилось облаком, –Вот и мне принадлежит его цветенье,А полы покрыты пыльным войлоком,Но и пыль – мое приобретенье.
Пыль – есть перст моих желаний вымерших,Вот и пахнет она морем несладимым,Пятками детей настолько выросших,Что живут под Иерусалимом.
Как далеко… Но не дальше этогоБело-облака. Да будет Бог им в помощь!Стержень ручки пишет фиолетово:«Что отпеть сумеешь – то и вспомнишь».
2
Отпеваю и море, не склонное к эху,И кувшины, пропахшие детской мочой,Отпеваю и колокол – донышком кверхуИ керамику с первою вербной свечой.
Все вместилища времени я отпеваю,Все стекло этой жизни, и глину и медь. –Неужели я в Лету уже отплываю.Не успев свою грешную душу отпеть.
3
«Но тот, кто себя самого отпоет,Тот Божьему уху не нужен». –Окно говорит, да и войлок оретТак хрипло, как будто простужен.
И вправду, простужен! – в квартире сквозняк.Москва, тридцать первое марта.Кастрюля пуста и ржавеет черпак,И нет – ни вчера и ни завтра.
Но есть это логово, свечка, окноИ облако есть, и минутаУвидеть дождя голубое зерноНа звуке, замешенном круто[66].
Вот видишь, какая графомания! Мать твоя совсем из ума выжила. И хорошо, что теперь вовсе нет времени задуматься – один сплошной быт и недомогание, и тоска «почти физическая по тебе», очень сильно упрятанная в зарифмованную чушь. И посильное мое сопротивление этой тоске.
С понедельника начну обследование – во всех конечностях, в том числе и в голове, какая-то настырная не отпускающая пульсация. Это, к сожалению, не метафора. Однако самого плохого, судя по тому, как я растолстела, быть не может. Уже хорошо, да жаль, что ни во что не влезаю. А на что мне, впрочем, влезать во что бы то ни было, если есть широченный халат, из которого и не вылезаю. Я ведь никуда не хожу.
‹…› Что-то со мной мистическое все же происходит. Не прими меня за сумасшедшую, но помнишь, что происходило, только я бралась за очередную главу о «Музыке»! И на этот раз, когда мне принесли из «Дружбы» талантливо сокращенные четыре первых главы (главного не упустили, хотя кое-каких моих мыслей-разветвлений мне и жаль), и я должна была разыскать все цитируемое: где, когда, на какой странице, – и я взялась отыскивать, – вечером у Семена на ровном месте был длительный сердечный приступ, а у меня все в организме запульсировало. ‹…›
Стараюсь мечтать о всякой ерунде, правда, уже несбыточной: о телевизоре небольшом (те 2 вышли из строя и навсегда). Московский еще кое-как показывает «Время», но оно мне ни к чему. Слушаем транзистор. А так мечтаю о «Панасонике» или германском «Грундике», что ли. Я очень люблю «мелкие» вещевые мечты, они меня как-то отвлекают от окружающего мира, да и, как ни странно – внутреннего. ‹…› Если можешь, пришли мне с оказией зажигалки – 2, 3 штуки. Последнюю потеряла, когда ездила за посылочкой от тебя. Вчера я уже тебя благодарила в письме (дошло ли)? Спичек невозможно достать, хотя и подорожали. ‹…›
P. S. Леночка моя! От полного отсутствия какого-либо присутствия в магазинах что-нибудь тебе купить и послать ну просто с отчаяния посылаю тебе эти вырезки. У себя не оставила экземпляра. Я же не завожу архива, вот и «Юности» № 11 с моими стихами у меня и вовсе нет. Больше нигде публикаций не будет, ничего не отдаю, на просьбы не откликаюсь. Кличут еще из журналов, а книги нет как нет. Но это все чепуха.
Одна маленькая публикация – «Новый Мир» 6. Большая публ[икация] «Знамя», а еще отзывы обо мне. Это все Семен аккуратно сохранил, и я тебе высылаю. Не лгу – «суета сует». ‹…›
37. Е. Макарова – И. Лиснянской
1 мая 1991
1.5.1991
Берн, 1 мая. Дорогая моя мамочка! Пока Галя[67] в университете, я сижу в довольно-таки провинциальной столице Швейцарии, читаю «Литературную газету» в кафе, как Ленин в Цюрихе когда-то, тем более что 1 мая, узнаю, что Киргизия теперь пишется Кыргизия, что умер наш сосед по Красновидову, тот, с палочкой, Иосиф Герасимов, – все как-то странно. Вчера мы с Маней приехали из одной открытки с видом на Цюрихское озеро и снежные вершины гор в другую открытку, цветную, с виноградниками близ Лозанны. Франкфурт и Фридл далеко, Израиль и того дальше. Вечером пели с Галиной под гитару твои стихи, оказывается, я многое помню наизусть. Манька играет с детьми, я пытаюсь войти в ум, то есть снова и снова понять, где я, что я и как жить дальше в разнообразии и разнонаправленности.
После двух дней, проведенных у Адлеров[68]. В их доме сотни рисунков Фридл, куча Иттена[69], Зингера, чуть ли не весь Баухауз представлен в трехэтажном здании, смотрящем окнами на озера и горы, на облака и снежные вершины, на какие-то немыслимые красные и зеленые деревья, на кусты магнолий – каждый лепесток с мою ладонь, – Адлеры не хотят вспоминать о прошлом. Им – по 70 лет, у них в Цюрихе (в доме, где жил Ленин!) музей математических игр и головоломок, а в Визене – дом, сад, природа, им хочется избавиться от работ Фридл (не всех, конечно), дети не интересуются, на что хранить? И я, сидя на берегу озера, уходящего в перспективе в ущелье, думала, что, может, и мне бросить Фридл, бросить все свои изыскания, уехать куда-то и писать прозу, – может, это было бы и умнее, и разумнее, и полезнее для моей натуры, но чувство от этой мысли у меня такое, как бы сказать, предательское, о том, что все вообще надо менять, в том числе и семейную жизнь. Но эти революционные идеи посещают только в праздности, сейчас считается, что я отдыхаю, но это не выходит, все волнует, все, что ни бросается в глаза, каждая ветка зацветающего винограда действует на нервы, все хочется запомнить, все унести с собой, и этот крутой спуск по средневековым камням сквозь ряды виноградника к берегу озера, ты идешь, и чем ниже, тем дальше от озера, за одним ярусом открывается другой, а кажется сверху, что все озеро совсем рядом.
Швейцария действительно страна сумасшедшей красоты. Галя говорит, что здесь скучно. Не знаю. В ее доме все по-русски, но так по-русски, как бывает за границей.
Мамуля! Посылаю тебе большой костюм на лето, м.б., влезешь?! Остальное – с Наташей Д., деньги тоже.
38. Е. Макарова – И. Лиснянской
10 мая 1991
10 мая 1991
Мамочка, это просто ужас. Каждый день звонила из Франкфурта – потом мне Лиза Руге[70] объяснила, что дозвониться до СССР – дохлый номер. Выставка вышла плохая, немецкий каталог красив, в нем нет даже моего имени, название мое, а автор – директор еврейского музея Хойбергер. Смешно? Что прекрасно – видела многих, главное – Эдит Крамер[71] из Нью-Йорка, она привезла с собой еще двоих людей из Швеции, которые заинтересованы взять выставку туда. Маня все время рисует, Эдит Крамер восхитилась ее рисунками на салфетках. Сейчас завтракаем – и на поезд в Швейцарию. Тут, в отеле, увидела четырех гэбешников[72], стало мне так жутко, скорее на поезд!
P. S. Папе – ботинки и носки, тебе – духи и сигареты.
39. Е. Макарова – И. Лиснянской
Май 1991
Дорогие мои мамочка и Семен Израилевич! Сегодня мы с Маней провели весь день с Рыбаковым и Таней[73], а потом за нами приехали Билл с Лисой, мы ходили в итальянский ресторан и есть мороженое. Мы плавали, обгорели, все было как-то чудесно, кроме одного – рассказов о Советском Союзе. Трудно в Раю слушать про Ад – тяжелая, какая-то мазутная информация на берегу синего Средиземноморья.
Меня очень тронули ваши письма и точные замечания С. И. Несколько дней тому назад в душе вдруг осела какая-то приятная тишина, туман на рассвете, летом. Было много тяжелых дней (с Франкфурта пошло), огорчений (с выставкой везде лопнуло), я перенервничала на конференции, было много людей из Союза, они все приехали как посланцы еврейского народа, такие Лопахины из «Вишневого сада», разумно превращающие убитую культуру в поле для бизнеса. Их нельзя судить, конечно, замечательно все собрать и издать, но все это напоминает поле после битвы, над которым кружатся вороны с картины Верещагина. И вот, после всех моих острых реакций и переживаний на самом пике, я вдруг ощутила какое-то освобождение от груза, притихла, может, это все к лучшему, и я начну что-то писать в промежутке между делом.
