Как-то раз мы с Люси поехали на Каньяда-Роуд, наше любимое место для велопрогулок. Раньше мы катались там, но теперь холмы для меня стали слишком круты. Я еле-еле преодолел девять километров. Это и сравнить нельзя было с замечательными пятидесятикилометровыми заездами, которые мы совершали прошлым летом, но я хотя бы мог балансировать на двух колесах.
Что это было: победа или поражение?
ТОЛЬКО В КАБИНЕТЕ ОНКОЛОГА Я СТАНОВИЛСЯ САМИМ СОБОЙ. ВНЕ ЕГО Я НЕ МОГ ПОНЯТЬ, КЕМ ЯВЛЯЮСЬ НА САМОМ ДЕЛЕ.
Я начал с нетерпением ждать встреч с Эммой. В ее кабинете я становился самим собой. Вне его я не мог понять, кем являюсь на самом деле. Так как я оставил работу, я уже не чувствовал себя собой: нейрохирургом, ученым, молодым человеком с большим будущим. Находясь дома в обессиленном состоянии, я боялся, что не могу быть хорошим мужем для Люси. Из подлежащего я превратился в прямое дополнение каждого предложения моей жизни. В философии XIV века слово «пациент» означало «объект действия», и я чувствовал себя таким объектом.
Как врач я был агентом, причиной. Как пациент я представлял собой лишь объект действий. Но в кабинете Эммы мы с Люси могли шутить, общаться на жаргоне, свободно говорить о наших мечтах и надеждах, пытаться планировать будущее. Даже два месяца спустя Эмма отказывалась дать мне хоть какой-то прогноз, отвечая, что вместо статистики я должен сосредоточиться на том, что действительно для меня важно. Меня это слегка разочаровывало, но я хотя бы чувствовал себя кем-то, человеком, а не вещью, иллюстрирующей второй закон термодинамики (все процессы в природе стремятся к энтропии, разрушению и т. д.).
Перед лицом смерти многие решения приходится принимать срочно и бесповоротно. Первоочередным для нас стал вопрос о рождении ребенка. Несмотря на то что наш брак приобрел некоторую напряженность к концу моей резидентуры, мы с Люси всегда очень любили друг друга. Если способность людей устанавливать отношения является краеугольным камнем смысла жизни, то, как нам казалось, воспитание ребенка должно добавить измерений этому смыслу. Мы всегда мечтали стать родителями и вопреки всему решили поставить еще один стул к нашему семейному столу.
Мы с Люси очень хотели ребенка, но оба думали друг о друге. Люси надеялась, что у меня впереди еще долгие годы, но, оценивая мой прогноз, полагала, что я сам должен решить, хочу ли я провести оставшееся время в роли отца.
– Чего ты больше всего боишься? – спросила она меня однажды ночью, когда мы лежали в постели.
– Покинуть тебя, – ответил я.
Я понимал, что малыш принесет радость всей семье, и не мог представить, как Люси останется без мужа и ребенка после моей смерти, но я настаивал на том, что она сама должна принять это решение: скорее всего, ей придется самой воспитывать ребенка и заботиться о нас обоих, пока моя болезнь будет прогрессировать.
– Как думаешь, младенец не будет лишать нас времени, которое мы должны провести вместе? – спросила Люси. – Тебе не кажется, что прощание с ребенком сделает твою смерть еще тяжелее?
– Но разве это того не стоит? – ответил я.
Мы оба понимали, что не стоит пытаться избежать страданий.
МЫ С ЛЮСИ ВСЕ ЖЕ РЕШИЛИ РОДИТЬ РЕБЕНКА И ПРОДОЛЖАТЬ ЖИТЬ, ВМЕСТО ТОГО ЧТОБЫ ГОТОВИТЬСЯ К СМЕРТИ.
Еще много лет назад я осознал, что Дарвин и Ницше пришли к консенсусу в одном: отличительной характеристикой живого организма является борьба. Жизнь без борьбы напоминала бы тигра без полос. После долгих лет нахождения бок о бок со смертью я осознал, что легкая смерть не всегда лучшая. Мы обсудили тему рождения ребенка с родственниками, и они дали свое благословение. Мы с Люси все же решили родить ребенка и продолжать жить, вместо того чтобы готовиться к смерти.
Так как я принимал токсичные лекарства, искусственное оплодотворение было единственным возможным способом зачатия. Мы с Люси отправились на консультацию к специалисту в клинику репродуктивной эндокринологии в Пало-Альто. Врач была квалифицированной и ответственной, но была совершенно неопытна в работе со смертельно больными. Мы поговорили о том о сем, а потом она опустила глаза в записную книжку и спросила:
– Как долго вы пытались?
– Ну, в общем, нисколько.
– А, да, конечно. Учитывая вашу… ситуацию, я полагаю, что вы хотите забеременеть быстро?
– Да, – ответила Люси. – Как можно скорее.
– Тогда я предлагаю вам начать с ЭКО, – сказала врач.
Когда я сообщил, что хотел бы минимизировать количество созданных и умерщвленных эмбрионов, врач несколько смутилась. Большинство ее пациентов рассуждали иначе. Однако я не желал, чтобы после моей смерти Люси волновалась из-за полудюжины замороженных эмбрионов – последних напоминаниях о наших отношениях и моем присутствии на земле, разрушить которые ей было бы слишком больно. Но после нескольких попыток внутриматочной инсеминации стало ясно, что нам все же придется создать хотя бы несколько эмбрионов in vitro и пересадить самый здоровый из них. Другие умрут. Даже в зачатии новой жизни смерть играла свою роль.
Через шесть недель после начала лечения мне предстояло снова пройти компьютерную томографию, чтобы оценить эффективность «Тарцевы». Когда я вышел из томографа, врач взглянул на меня и сказал: «Вообще-то, коллега, я не должен этого говорить, но за вами стоит компьютер, если вы хотите взглянуть на снимки». Я напечатал свое имя и загрузил изображения.
Я ПОСТОЯННО ПОВТОРЯЛ ПРО СЕБЯ, ЧТО ДАЖЕ МАЛЕНЬКОЕ УВЕЛИЧЕНИЕ ОПУХОЛИ МОЖНО СЧИТАТЬ ХОРОШЕЙ НОВОСТЬЮ.
Акне было хорошим знаком, к тому же я стал чувствовать себя сильнее, хотя боль в спине и усталость все равно заметно меня ограничивали. Я воспроизводил в памяти слова Эммы о том, что даже небольшой рост опухоли, если он действительно будет небольшим, можно считать успехом. (Мой отец, конечно, надеялся, что рак отступит. «Твой снимок будет чистым, Пабби!» – говорил он, используя мое домашнее прозвище.) Я постоянно повторял про себя, что даже маленькое увеличение опухоли и то можно считать хорошей новостью. Затем я сделал глубокий вдох и кликнул мышкой. На мониторе появились снимки. Мои легкие, ранее усеянные бесчисленными опухолями, теперь оказались чистыми, за исключением сантиметрового узелка в правой верхней доле. Это было явное, значительное изменение.
Меня переполнило чувство облегчения.
Мой рак был стабилен.
Когда мы встретились с Эммой на следующий день, она снова отказалась говорить о прогнозе, но сказала: «Вы неплохо себя чувствуете, поэтому теперь мы можем встречаться каждые шесть недель. В следующий раз мы уже сможем обсудить ваше будущее». Я почувствовал, что хаос последних нескольких месяцев отступает и моя жизнь снова приобретает порядок. Я немного расслабился и смог думать о будущем.
В следующие выходные намечалась встреча выпускников-нейрохирургов Стэнфордского университета, где я надеялся снова обрести себя. Как оказалось, посещение этой вечеринки только подчеркнуло поразительный контраст между моей прежней и новой жизнью. Там я был окружен успехом, возможностями и амбициями. Вокруг меня находились люди, чья жизненная траектория теперь не шла параллельно моей: их тела были способны перенести на ногах восьмичасовую операцию, а мое – уже нет. Я чувствовал себя в ловушке: все обсуждали гранты, предложения о работе, публикации. Мои старшие товарищи вели жизнь, которой у меня никогда не будет: у них была успешная карьера, завидные перспективы, новые дома.
РАЗВЕ СМЕРТЕЛЬНОЕ ЗАБОЛЕВАНИЕ НЕ ИДЕАЛЬНЫЙ ПОДАРОК ДЛЯ МОЛОДОГО ЧЕЛОВЕКА, ВСЕГДА ЖЕЛАВШЕГО ПОНЯТЬ СМЕРТЬ?
Никто не интересовался моими планами, и я радовался этому, так как планов у меня не имелось. Хотя теперь я мог ходить без трости, меня все равно мучила неуверенность. Кем я стану и на какой срок? Инвалидом, ученым, учителем, биоэтиком? А может, снова нейрохирургом, как советовала мне Эмма? Неработающим отцом? Писателем? Кем я мог стать? Как врач, я примерно представлял, что испытывают пациенты со смертельными заболеваниями, и мне всегда хотелось быть рядом с ними в минуты, когда они начинают задумываться над ответами на эти вопросы. Разве смертельное заболевание не идеальный подарок для молодого человека, всегда желавшего понять смерть? Есть ли другой способ понять ее лучше, чем существовать с ней бок о бок? Однако я и представить себе не мог, как это будет тяжело и сколько мне придется постичь ранее неизвестного. Я всегда представлял себе работу врача как что-то вроде соединения двух участков рельсов, необходимого для обеспечения пациентам безопасного путешествия. Я не ожидал, что встреча с собственной смертью так сильно меня дезориентирует и собьет с толку. Я думал о себе в молодости: тогда я был человеком, который хотел «выковать в кузнице моей души несотворенное сознание моего народа»[58]. Заглядывая себе в душу теперь, я находил там слишком хрупкие инструменты и слишком слабое пламя, чтобы выковать даже собственное сознание.
