— Не все же время песни петь! — крикнула Вера. — Надо кому-нибудь для революции и полы мыть, и хлеб в Таврическом резать.
Она спрыгнула на пол, двинулась к выходу.
— Кто хочет помочь революции делом, идите за мной!
До самого вечера они мыли окна, выносили сор из бывшего общежития.
Не так уж много пришло курсисток, и работы хватило всем. Убирая тыльной стороной ладони упавшую на лоб прядь волос, Вера выпрямлялась и смотрела в сиявшие хрустальной чистотой оставшиеся целыми стекла. Внизу шумел город, бурлила толпа, произносились речи. Шла революция. Но и здесь шла она. В этом Вера была убеждена.
Общежитие гудело от споров и восторженных криков. Встречались старые товарищи по подполью, сталкивались в яростных поединках люди разных партий и убеждений. Всю ночь не гасился в комнатах свет. Вера слушала охрипшие от уличных митингов голоса. Не выдержав, вплетала свой голос в общий гул. Как-то она сцепилась с меньшевиком-грузином, считавшим, что сначала надо победоносно закончить войну и только потом проводить разные демократические преобразования.
— Нельзя, чтоб сейчас были острые противоречия. Кынжал на кынжал. Нельзя!
— А для чего же солдаты будут защищать такое, как вы заявляете, свое государство, которое им ничего не даст? — крикнула Вера.
Грузин обернулся, под смолью усов сверкнули фарфорово-белые зубы.
— Девочка?
— Это товарищ Вера, — почтительно подсказали ему.
— Девушка, товарищ Вэра, нада, дарагая, нэмного потэрпеть. Я горяч и то тэрплю, — и повернулся к спорящим.
Веру ужалила острая обида. «Дэвочка, тэрпеть нада...» Сдерживая себя, зло спросила:
— А вы знаете, что в деревнях и на заводах нечего есть, что умирают с голоду дети, что помещики и заводчики жиреют, поставляя на войну гнилье?
— Все знаим, — ответил тот, повернувшись к ней.
— Какой же вы революционер, если решили помогать капиталистам и кулакам наживаться?!
Грузин сосредоточенно сдвинул брови.
— Об этом гаварит то, что я тры года был за рэшеткой, — сказал он с уважением к самому себе.
— Да, только это! — крикнула Вера, меряя его гневным взглядом.
Грохнул смех. Грузин, яростно сверкнув глазами, забегал, кусая ус.
Как-то днем по общежитию прошлась с благоухающей духами дамской свитой председательница правления Красного Креста. Благосклонно кивая жильцам, она заглянула в несколько комнат.
— Я склонна прийти к выводу, — поглаживая лайку перчатки, сказала она, — что женщины-работницы, живущие в общежитии, могли бы взять на себя стирку белья. Кроме того, их стоит все-таки переселить в бараки, им там будет удобнее.
Вера бывала в прогнивших бараках. Она знала, что там жить невозможно. «И почему это все дамы так лицемерят?» — возмущенно думала она, чувствуя, что теперь ей не сдержаться, что она выскажет этой высокопоставленной особе все, не смущаясь пышной свиты.
Она преградила дорогу председательнице и, нарушив почтительную тишину, крикнула:
— Переселять в бараки нельзя ни в коем случае! У большинства работниц, которых вы имеете в виду, застарелый тюремный ревматизм, у многих незакрывшийся процесс в легких. В бараках холодно и сыро. Это погубит их.
Госпожа председательница обратила на Веру благожелательный взгляд: «Ах, это вы?» Только в глубине ее вежливых глаз таилась досада.
— Мне это обдумаем, — кивнув Вере, сказала она, направляясь дальше. — Какая горячая курсисточка! Она мне очень нравится. Всегда так непосредственна, всегда...
— И еще, — крикнула Вера, вызвав всплеск возмущения в свите, — сегодня произошла безобразная история. Бывшему ссыльному социал-демократу было выдано пособие в три раза меньше, чем его товарищу по ссылке социалисту-революционеру. А вчера и позавчера ваши дамы послали трех рабочих за справками о зарплате к заводчикам, которые в свое время упрятали их в тюрьму. Это выглядит издевательством.
Беззвучно двигая губами, госпожа председательница щипала перчатки.
— Погодите. Нельзя же так, — выговорила она наконец. — Почему, Мари Аркадна, получаются такие вещи?
Секретарша, замершая с папкой в руках, пролепетала:
— Вы сами так приказали...
Вера резко повернулась и, хлопнув дверью, выскочила на сияющую мартовским солнцем улицу.
— Их ничем не прошибешь. Им на все наплевать, лишь бы было благопристойно, — гневно шептала она. — Лицемерки.
Потом Вера остановилась. «А как же товарищи, которые остались в общежитии?» Она решила, что обязательно надо увидеть Толмачева, узнать, как ей быть. Может быть, она погорячилась, может быть, поссорилась преждевременно?
Минуя лужи, Вера пошла к дворцу Кшесинской. Толмачев должен быть там. Сергей тоже, наверное, там.
«Сергей», — она улыбнулась, вдруг успокоившись. Закрыла глаза и постояла так, не видя слепящей белизны Невы с густой синью под мостами. «Сергей!» — повторила она снова и пошла вдоль набережной, гладя рукой шероховатый гранит.
Около облицованного под белый кирпич дворца в снежной каше толкались рабочие и солдаты, юрко шныряли мальчишки-газетчики.
В прокуренных коридорах деловито двигались небритые делегаты с фронта, уверенные матросы из Гельсингфорса. Вера заглянула в комнату агитгруппы Петроградского комитета партии. Там был Николай. Он что-то горячо доказывал двум напряженно слушавшим его рабочим.
— Мы против поддержки Временного правительства. Против! — донеслись до Веры слова. — А тот товарищ, хотя и большевик, дезориентирует вас.
Вера вошла в комнату и вдруг увидела Сергея. Шелестя листами, он пересчитывал воззвания, видимо, только что принесенные с машины. Они еще пахли такой знакомой Вере типографской краской.
— Это ты? — улыбнулся он. — Погоди немного, — и, сбившись, начал считать снова, беззвучно шевеля губами.
Она смотрела на его сосредоточенное лицо. От раны на лбу осталась розовая отметина. Ей вдруг захотелось дотронуться пальцами, погладить ее... Подошел Николай в захватанных тусклых очках, измученно улыбнулся, стукнул костяшками пальцев по столу.
— Разнобой идет. Многие считают, что надо поддерживать Временное правительство, будто не ясно, что это отказ от собственных позиций. Вот опять приходили за разъяснением.
Вере было приятно снова быть с ними. Она слушала Николая, думая, что правильно дала отповедь грузину-меньшевику. Радовалась, не замечая в осунувшихся лицах Николая и Сергея усталости.
— Вот так и живем, и растем. Шесть-восемь выступлений за день. Голос вконец сорвал... Ну, а как у вас, Верочка?
Вера рассказала, боясь, что Николай снова пошлет ее туда и ей будет очень неприятно возвращаться.
— Правильно! — Толмачев хлопнул ладонью по столу. — Так и сказала? Правильно! — и звонко засмеялся. — Теперь всех наших будут прямо отсюда направлять на работу, так что...
Николай не успел договорить.
— Товарыж Долмачев, — прогудел сзади громадный солдат в косматой бараньей папахе, — оратора надо, оратора.
— Опять оратора? Кого? Нет никого — все разъехались, — озадаченно проговорил Толмачев. — Хорошо, я сам пойду, — и, накинув то же самое узковатое в плечах пальто, пошел. У дверей, повернувшись, махнул Вере рукой.
— Помогите тут Бородину, хорошо?
Вера улыбнулась: «Помогу, конечно, помогу».
— Сколько насчитал? — спросила она Сергея.
— Три тысячи двенадцать штук, — распрямляясь, проговорил он. — Даже лишние есть. Хорошо! А ты почему не заходила?
— Не было никакого желания, — тая усмешку, сказала она.
— Разве уж так, — улыбнулся Сергей, потом посерьезнел. — Читала в газете? Ваня-печатник действительно провокатор. Вот подлец! А такие глаза, с поволокой, нежные...
Вера знала больше. Не только то, что он провокатор. Из-за него куда-то исчезла, быть может, кончила жизнь самоубийством Софья. Ведь ее нигде не было.
Она брезгливо передернула плечами:
— Ты понимаешь, мне все время хочется вымыть руку. До чего противно! Ведь я с ним прощалась за руку.
Сергей отложил стопку воззваний на белый дворцовский стул, вынул папиросу.
— Это ничего. Ты только руку пожимала, а я даже его папиросы курил... Тут заходил один печатник. Он был на следствии. Рассказывал, что этот Ваня продался после провала в Новой Деревне. Там арестовали печатницу, его невесту. Он пошел к жандармам просить, чтобы ее выпустили. А за это продал явку комитета и провалил Альтшуллеровскую типографию. Вот к чему привела любовь...
У Веры возмущенно-обиженно дрогнули ресницы. Сквозь тонкую смуглую кожу проступила гневная бледность.
— Знаешь, Сергей, если еще раз я услышу такое, я совсем по-другому буду смотреть на тебя! Для подлости нет никаких оправданий. Да разве это любовь?! Это мерзость!
Она снова передернула плечами, отвернулась к стрельчатому окну. «Как он мог сказать такое?»
— Как будто я оправдываю, — обиделся Сергей и робко дотронулся до ее локтя.
