Уныло выглядело село,[55] лежащее между передовой и главной позициями. Оно сильно пострадало от огня артиллерии и от пожара: по улицам валялись трупы людей, лошадей и брошенные повозки; казавшиеся с виду уцелевшими дома внутри себя носили следы разрушения. В продолжение нескольких дней это село не раз переходило из рук бакинских разведчиков в руки противника. В некоторых домах в течение нескольких дней лежали раненые турецкие солдаты. Положение их было поистине ужасное. Оставленные своими и не замеченные нашими, они оказались без санитарной помощи, без пищи и на морозе. Многие из них оказались замерзшими. В поисках сена и соломы мои люди нашли в самане[56] (дробленая солома) раненого бакинца-разведчика. Когда я его при свете свечи увидел, то я поразился выносливости человеческого организма. Еще удивительнее казались мне его спокойные слова. Передо мной лежал человек с глубокой раной в области брюшины. Слабым голосом он рассказал нам после перевязки свою печальную повесть. Участвуя в нападении, он был ранен турецким солдатом, и, пробежав несколько шагов, упал, потеряв сознание. Когда он очнулся, противник вновь был в селе. Воспользовавшись темнотой и собрав свои последние силы, он дополз в первую попавшуюся постройку и там спрятался в самане. Весь ужас его заключался в том, что когда наши врывались в село, то он по слабости сил не мог выползти и не мог дать знать о себе криком.
* * *Позиции противника против нашего участка тянулись перед селением Каландар, скрытого от нас высотами. Отчетливо видимые на снежном фоне его окопы указывали на то, что оборонительная линия противника очень солидно построена. Обстрел у него был отличный. Подступами к позиции можно лишь было воспользоваться на дистанции дальнего ружейного огня. Кроме того, существенным препятствием на случай нашего движения являлся выпавший глубокий снег. Наша передовая линия, несмотря на то, что была усилена еще батальоном, все же носила временный характер на случай нашей обороны. Ознакомившись тщательно с условиями позиции и оставив там два пулемета и еще два в селе, я вернулся к вечеру на главную позицию.
7 декабря на правом фланге у туркестанцев шел бой со стороны левого фланга, у пластунов слышался ружейный огонь. С наступлением сумерек 8 декабря мне приказано было подтянуть все пулеметы в распоряжение начальника передовой линии. Отправив команду, я минут через 10–15 последовал за ней. Пройдя линию окопов главной позиции, я начал спускаться вниз к речке. Ночь была морозная. Конь поминутно скользил по ледяной дороге, грозя все время полететь вместе со мной в кручу. Я предпочел идти пешком, тем более что ноги в седле начали коченеть от холода. Внизу у реки слышны были голоса и шаги людей. Очевидно, это была моя команда, которая, пройдя речку, поднималась в гору. Спустившись вниз, я стал приближаться к небольшому мосту, наведенному нашими саперами за время Кеприкейских боев. У самого моста стояла какая-то фигура с конем в поводу. Судя по бурке и по папахе, это был казак. У его ног не то лежал какой-то мешок, не то кто-то сидел согнувшись. Я хотел было ступить на мост, как вдруг услышал, что казак начал кого-то сильно ругать.
– Чтобы ты издох, татарская твоя башка. Два часа с тобой мучаюсь! – закричал казак; сидящий у его ног застонал. – Да перестань же ты выть, пес бусурманский! – продолжал сердиться казак.
«Что за притча?» – подумал я и подошел вплотную к казаку.
– В чем дело, казак? – спросил я.
Казак, всмотревшись в меня, ответил:
– Да раненый турок, ваше благородие, никак не могу его довести до дохторов. Хотел было напрямки выйти с ним на Ардос, а тут сбился и вернулся опять к мосту. Прямо беда. На коня его не усадишь, нога перебита, а тащить его, ей богу, заморился.
– Где же ты его выкопал? – задал я вопрос.
– Да впереди за селом в небольшом ярку. Сперва я думал, что убит, а потом вижу, что дурак водит глазами. Ну и жаль стало мне его. Человек же. Не подбери я его, издох бы на морозе.
Раненый, очевидно, поняв, что речь идет о нем, опять застонал.
– Вот что, казак, – сказал я. – Я дам тебе своего ординарца, а дальше делайте вдвоем как знаете.
Казак и мой ординарец Сирченко взялись за дело. Казак скинул бурку, расстелил и осторожно перенес на нее раненого. Последний стал еще сильнее стонать.
– Ну, опять завыл. И откуда у тебя взялась собачья глотка, фу ты, халва эрзерумская, – продолжал сердиться казак, а затем, смягчив свой тон, добавил: – Ну, ничего, кардаш,[57] скоро будет тебе лучше. Ногу твою перевяжут и отправят тебя в Россию, чего доброго, попадешь к нам на Кубань.
Люди сели на коней. Я помог им взять в руки бурку с раненым. Получился род вьючной носилки, практикуемой часто на Кавказском фронте. Расставшись с людьми, я продолжил путь по направлению позиции.
Сердечность казака, откровенно говоря, меня тронула. В этой грубой на вид натуре оказалось чувство сострадания и великодушия. С другой стороны, я был уверен, что тот же казак или солдат при другой обстановке не прочь был проявить чувство жестокости. Трудно вообще на войне найти границу между двумя противоположными качествами человеческой души. Мне не раз приходилось удерживать людей от излишней жестокости, но те же люди делились с пленными последним сухарем или санитарным пакетом.
* * *8 декабря целый день у туркестанцев шел бой. На нашем участке и у пластунов было полное спокойствие. К полудню мы получили сведения, что к сумеркам к нам в село должны подойти 1-й и 2-й батальоны нашего полка, а также и весь Елизаветпольский полк. Ясно было, что бригада сосредотачивалась с целью перехода в наступление.
Вечером в начале шестого часа ожидаемые батальоны подошли. Моя сакля стала наполняться офицерами. Всем было соблазнительно погреться у горящего тандыра.[58] Среди них я заметил несколько новых лиц, прибывших в полк на пополнение из запаса. Они были большей честью люди в годах, но чинами не выше подпоручика, за исключением одного, который оказался полковником. Я представился ему. Передо мной стоял старик лет под шестьдесят. Он был среднего роста, сухощав, широк в плечах. Лицо его при слабом свете свечи я разобрал с трудом. Оно было покрыто коротко остриженной седеющей бородой. Нос был с горбинкой и как будто скошен на сторону. Одет он был в короткое пальто из солдатского сукна. Вместо шашки в руках у него была увесистая палка из кавказского кизила.
– Очень приятно с вами познакомиться, поручик. Я полковник, князь. Херхеулидзе,[59] – заговорил он энергичным тенорком. – Вам, конечно, меня не помнить. Служил я, голубчик, в полку еще со времен оных, а теперь вновь вернулся к нему. Вы знаете, как противно называться во время войны запасным или отставным. Уже эти эпитеты сами бьют по самолюбию всякого порядочного солдата. Долго не думал, устроил домашние дела, собрал манатки, да и в полк. Дело идет как по маслу: сегодня днем прибыл, а сейчас в бой. Прямо как с корабля да на бал.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
