Тем временем компания на скамейке принялась судачить про шефа. Они видели, как мадам Мимрель пришла и ушла, они сделали свои выводы. Да, да, - говорили они, - у богатых свои заботы. Бедняге мосье Планшару пришлось выбирать, ехать ли ему со своей душенькой или оставаться здесь и собирать барыши да охранять свои машины.
- Когда им приходится выбирать между похотью и корыстью, - философски изрек упаковщик Жорж, - корысть всегда берет верх.
Потом стали распространяться насчет маркиза. Денег у него, как у собаки блох, - так, казалось бы, чего человек хлопочет. Так нет, видите ли, англичане и американцы дороже платят за его вина, чем боши, и поэтому он, при всей его спеси, спускается из своего замка к какому-то купчишке Планшару и клянчит у него машины.
- Бьюсь об заклад на бутылку перно и десять пачек голуа, - заявил Морис, - что когда придут боши, маркиза с ними водой не разольешь.
Старый Жанно, судебный пристав, прослуживший много лет в супрефектуре, научился у своего шефа терпимости.
- Ни с того ни с сего, здорово живешь, предположить, что господин маркиз способен на такое предательство, - сказал он, - это ты уж хватил через край. Он, может, немножко и фашист, отрицать этого нельзя.
- Немножко фашист, - поднял его на смех Морис. - Девушка была немножко беременна. Ну, так как, Жанно, - настаивал он, - заключаем пари?
- Я не игрок, - с достоинством отвечал пристав.
Старик Ришар повернулся к Морису.
- Удивляюсь тебе, право, - сказал он. - Почему ты до сих пор торчишь здесь? Я бы на твоем месте, с этакой вывеской, с твоей стопроцентной годностью к военной службе, не стал бы дожидаться немцев.
Симона вся насторожилась: что ответит Морис.
Он зевнул, пожалуй, немного искусственно.
- О господи, - сказал он, - неужели у бошей не будет другого дела, как только разглядывать всех мужчин от девятнадцати до пятидесяти пяти лет, кто в каком костюме ходит. А здесь, в Сен-Мартене, мне легче доказать, что я штатский.
- У бошей разговор короткий, - стоял на своем старик, - кто попадет им в лапы, того они безо всяких отправляют в свою Бошию.
- Слухи все, - презрительно отрезал Морис, - вздор.
Симоне показалось, будто Морис хорошо знал, что слухи эти вовсе не такой уж вздор и что он серьезно рискует, оставаясь в городе. Почему же тогда он остается? Вероятнее всего, потому, что он невозможный гордец и бог знает что о себе мнит. Он не выносит и намека на трусость, самого отдаленного намека. Но он не подчеркивает своего мужества, а прячет его за грубостью и несуразными разговорами, и это все-таки очень хорошо.
Из конторы по солнцепеку шел дядя Проспер с каким-то господином. Господин был невысокого, пожалуй даже маленького роста, держался он необычайно прямо, цвет лица у него был изжелта-смуглый, волосы черные, глаза карие, жесткие, быстрые, нос крючком. На нем был костюм для верховой езды; идя по двору, он слегка похлопывал себя стеком по сапогам. Симона никогда так близко не видела маркиза; с чувством неприязни, испытующе смотрела она на него, и чем ближе он подходил, тем сильнее вскипала в ней ненависть. "Немножко фашист". Ее огорчало, что дядя Проспер связывается с таким человеком.
Сидевшие на скамье глядели на подходивших господ со спокойным, враждебным любопытством. Когда те были уже совсем близко, пристав Жанно встал; медленно поднялся и старик Ришар; Морис и упаковщик Жорж продолжали сидеть. Подойдя к скамье, оба остановились, дядя Проспер стал в тень, маркиз же стал так, что лицо его только наполовину было в тени. Он все время похлопывал себя стеком по сапогам.
Рабочие молчали, ждали. Тогда дядя Проспер откашлялся и сказал:
- Дорогие мои, я заключил договор с господином маркизом. Я взял на себя обязательство доставить в Байонну некий транспорт. Речь идет о ценностях, которые не должны попасть в руки бошей. Господин маркиз придает большое значение этому транспорту, а фирма Планшар, со своей стороны, хотела бы, разумеется, выполнить договор. Выполнит ли она его, это зависит от вас.
Люди молчали.
Симона не верила своим ушам. Дядя Проспер, словно патриархальный хозяин, дружески уговаривал своих рабочих, он говорил так, будто речь шла о самых обыкновенных вещах. Симона не допускала и мысли, что он в самом деле предпочтет вместо беженцев перевезти на своих машинах вина де Бриссона. Это только его бесхарактерность, он испугался титулованного господина, испугался маркиза, он сам не хочет того, о чем говорит, он ждет лишь, чтобы рабочие ответили, что это невозможно.
Судебный пристав Жанно, честный истовый служака, сказал:
- Мне было поручено доставить вам письмо из супрефектуры, мосье Планшар. Разве мосье Пейру не передал его вам? Господин супрефект ждет ответа.
Все молчали. Тогда, ни на кого не глядя, маркиз сказал:
- Я щедро заплачу всякому, кто в целости доставит транспорт в Байонну. Даю десять тысяч франков.
А дядя Проспер прибавил:
- Вы должны понять, что главное для господина маркиза - спасти французские ценности от рук бошей.
Маркиз же несколько скрипучим голосом бросил:
- Не тратьте столько слов, Планшар. Мои мотивы касаются меня одного.
Симона, стоя у колонки, судорожно глотала воздух и вытирала с лица пот. Нет, так далеко дяде Просперу не следовало заходить. Не нужно бы ему так настойчиво защищать интересы этого человека.
Морис сказал медленно, деловито, пронзительным голосом:
- Я полагаю, что едва ли возможно довезти транспорт до Байонны. Что может наш брат, мелкая сошка, сделать, если боши его зацапают? Посреди дороги никак не докажешь, что ты штатский. Здесь я могу это доказать. Здесь вы можете это подтвердить, мосье Планшар. - Он говорил рассудительно, словно серьезно взвесил все доводы, но нахально смотрел в глаза дяде Просперу.
Маркиз, все так же ни на кого но глядя и поигрывая стеком, сказал:
- Да, некоторое мужество, конечно, для этого дела необходимо. - Он говорил тихо, но слова его звучали нестерпимо высокомерно.
Морис так же тихо и очень деловито сказал:
- Да, мужество для этого дела необходимо. Беженцы, надо сказать, удивительный народ. Они думают только о себе. По их мнению, машины следует предоставить им, французское же добро их нисколько не волнует. Надо помнить, что они могут попросту вышвырнуть бочки из машины и взобраться в нее сами.
Все молчали.
Слышно было только легкое пощелкивание стека по сапогам. Симона стояла у колонки, захлестнутая вихрем самых разнородных чувств. Нельзя молчать, нельзя, чтобы один Морис отвечал, говорила она себе. Нельзя поступать так, словно ты с теми заодно. Надо что-то сказать. Надо все прямо и честно сказать.
Она глотнула, и вдруг, в тяжелой духоте полудня, среди общего неловкого молчания, прозвучал ее голос, негромко, но запальчиво:
- А что еще остается делать беженцам?
Взгляды всех обратились к колонке. Симона стояла, тоненькая, высокая, в темно-зеленых брюках. Ее загорелое худое лицо раскраснелось и покрылось испариной, длинные изогнутые губы были крепко сжаты, она сосредоточенно и даже с некоторым вызовом смотрела вперед.
- Э-ге? - пронзительно и удивленно прозвучал голос Мориса, сидевшего на скамье.
Маркиз вдруг резко повернулся.
- Пойдемте, Планшар, - сказал он. - Вы плохо воспитали своих людей.
Дядя Проспер растерянно и яростно переводил взгляд с Симоны на группу на скамье и опять на Симону. Он хотел что-то сказать, вспылить, но опомнился, в свою очередь повернулся и пошел вслед за маркизом. По дороге к конторе маркиз сказал:
- Что бы ни произошло в стране, но дисциплина будет восстановлена. Кое-кто почувствует это на своей шкуре.
Когда господа скрылись внутри здания, старик Ришар обстоятельно откашлялся, сплюнул и сказал Морису:
- Теперь, брат, тебе самое время смыться. С маркизом шутки плохи.
Морис же ухмыльнулся во весь рот и ответил:
- Что ты ко мне пристал, старик? Беженцы оторвали бы мне голову, если б я повез бочки с его вином. Это сообразила даже пигалица в темно-зеленых брюках. А уж тот спесивый фашистский боров наверняка понимает.
- Я за то, чтобы ты срочно смылся, - упрямо повторил старик.
А Симона была горда собой. Хотя Морис и говорил о ней, как всегда, пренебрежительно, но он очень хорошо знал, что нужно мужество, чтобы сказать то, что сказала она.
3. МУСКАТ В СОУСЕ
Вечером столовая была ярко освещена, стол, как всегда, тщательно сервирован. Дядя Проспер требовал, чтобы трапезы на вилле Монрепо обставлялись с привычной торжественностью: ведь нервам его теперь приходилось выдерживать такую нагрузку, пусть по крайней мере дома все идет чинно, мирно, по раз навсегда заведенному порядку.
Глаза Симоны следили за каждым движением дяди, - как он чистил редиску, ел сардину, намазывал заячьим паштетом булочку. Она ждала, что он заговорит наконец о ее дерзком поведении. Но он делал вид, словно ничего не произошло. Ни словом не обмолвился ни о посещении маркиза, ни о новых, настойчивых требованиях супрефектуры. Зато распространялся насчет всяких незначительных новостей и особенно много разглагольствовал о тех, кто бежал и кто остался.
