Из-за сильных морозов, которые вдруг грянули в январе, Великому князю пришлось оставаться в Мраморном дворце. Елизавета Маврикиевна не отлучалась от мужа ни на один день. Ей казалось, что в Павловске, на природе, Константину будет лучше, но врачи не позволяли предпринять даже это маленькое путешествие. Гавриил же, которому из-за его хрипов в легких не разрешили временно возвращаться в полк, был несказанно рад видеть родителей в Мраморном. Ему это напоминало детство, когда они всей семьей собирались в столовой на завтрак и висела эта вечная картина – шведская гвардия несет Карла XII на носилках. Снова он ходил по тем же милым комнатам и видел все те вещи, которые видели бабушка, генерал Кеппен, его друзья, которые где-то воюют и погибают.
В один из дней в Мраморном вдруг появилась старая няня Атя, которая растила Гавриила и братьев. Она долго и тихо разговаривала с Великим князем. Он проводил ее до передней и просил молиться за него.
Возможно, ее молитвы помогли, потому что Константину Константиновичу стало лучше. В день рождения жены и именин дочери Татьяны, 12 января, они с Елизаветой Маврикиевной пили кофе в его кабинете, сидя возле ярко горящего камина, где «сбросил» с себя шкуру белый медведь, через которого, пугаясь, переступал в детстве опасливый Иоанчик.
Они были в добром настроении. И хотя доктор отругал Константина Константиновича за «будоражащий кофеин», маленькое счастье быть вдвоем коснулось их в то утро.
В феврале Константин Константинович вернулся в Павловск, взялся за работу над «Заметками к „Царю Иудейскому“„. Однако весь февраль его мучили сердечные приступы. „Удушье и перебои сердца мучили меня ночью до 4-х утра, к утру прошло. С тех пор я проводил дни, сидя на большом кресле в своей приемной, и никуда не ходил… Раз посетил Государь и привез мне пряжку за 40 лет службы в офицерских чинах. Я бы должен был получить ее 10 августа 1914 года, но это было забыто“, – записал он 2 февраля. Он очень плохо выглядел и едва держался на ногах в церкви на первой неделе Великого поста. Не смог он поехать с сыновьями и в Осташево на могилу Олега – исполнялось полгода со дня его смерти. Но сыновья Гавриил, Костя и Игорь добрались поездом на панихиду. Отцу они рассказывали, как хорошо и уютно было в детском флигеле осташевской усадьбы, как много и долго они говорили с Макаровым, бывшим камердинером Олега. Макаров никуда не хотел уезжать от «дорогого мальчика“, как он говорил.
К. Р. часто навещала вдовствующая Императрица Мария Федоровна. Умная, чуткая, ласковая Дагмара не мучила его разговорами о войне и болезни. Напоминая ему о милых вещах из прошлой жизни, она как бы отзывалась на его давние стихи: «И тайною меня обвеяв чудной, / Дай отдохнуть от жизни многотрудной, /Ив сердце мир и тишину вдохни».
При каждом улучшении своего состояния он брался за работу. В фуражке и серой накидке выходил в сад с бумагами. Он сопротивлялся болезни.
Планы его не оставляли, он много читал, и восторг перед чудом ума и таланта не угасал, голова была полна идей. Может быть, вспоминая Афанасия Афанасьевича Фета и его слова о «восторженных трупах», он и себя причислял к таковым. Но вслух в этом не сознавался.
Не угасала и его переписка с бесценным другом. ...
Павловск, Вербное воскресенье, 15 марта 1915.
«Дорогой мой Анатолий Федорович, если беда никогда не приходит одна, то, по счастью, это иногда может быть сказано и о радости. Я испытал это 9 марта, подарившем всех нас вестью о падении Перемышля, а лично мне принесшем Ваше милое письмо. Незадолго перед тем, только успел я перед Вами похвастаться восстановлением здоровья, как вновь испытал две неприятности: 6 марта потерю памяти, длившуюся целое утро… а 8 марта – обморочное состояние с усиленным сердцебиением… Теперь выздоровление опять наладилось. Не сумею выразить, как Ваши строки тронули меня своей заботливостью. Будьте уверены, что я плачу Вам тревогой не меньшей, чем Вы обо мне, узнав о Вашем падении на рельсах, ушибах и костылях.
А как умел писать Ф. И. Тютчев! Его письма жене, которые он, конечно, не предназначал для печати, так и искрятся остроумием, глубиною мысли и неординарными ее оборотами…»
31 марта 1915.
«Милый и дорогой Анатолий Федорович ‹…› В последнем Вашем письме, начинающемся радостным пасхальным приветствием „Христос Воскресе“, Вы затрагиваете струну, на которую чутко отзывается моя душа, а именно, Вы говорите о неудовлетворенности русского перевода Евангелия.
Этот перевод отзывается какой-то канцелярщиной, и неудивительно, что он уже дважды вызывал попытки «художников слова» дать новый, более приближающийся к церковнославянскому тексту перевод. Это переводы В. Жуковского и К. Победоносцева. Известны ли они вам?…»
31 марта 1915. «… Возвращаю Вам статью Валерия Брюсова „Маленькие драмы Пушкина“. Она, мне кажется, не лишена справедливости и подкупает почтительным отношением к „Солнцу нашей словесности“. Тем не менее, я не хотел бы видеть В. Брюсова облеченным званием Почетного академика. Есть грехи не прощаемые, и он, как мне кажется, не свободен от них. Мне не забыть его прежнего гаерства».
Павловск, 8 апреля 1915.
«Дорогой и сердечно любимый Анатолий Федорович ‹…› в моей библиотеке нашелся перевод 4-х евангелистов, исполненный Победоносцевым, и я смогу послать Вам эти книги. Обратите внимание на предисловие к переводу Евангелия от Иоанна. Я бы пошел еще дальше Победоносцева, приближаясь в переводе к церковно-славянскому тексту: напр., слово искони в первых же стихах 1-й главы от Иоанна вполне могло бы быть сохранено без изменения. Перевода Жуковского у меня еще не отыскали.
Вы упоминаете Б. Садовского, а незадолго до получения Вашего письма мне прислали его книжку ‹…› под заглавием «Озимь». В книжке есть дельные мысли, как, например, изобличения Валерия Брюсова в отсутствии поэзии его «простыночных» стихов якобы о любви. Но не могу не согласиться с мнением автора о лиризме А. Блока, признаваемого первым в наше время лириком, «последователем» или, по крайней мере, преемником Фета…»* * *
Борьба с болезнью, вернее, принципиальное нежелание думать о ней, иногда приводит к победе. Жизнь начала входить в обычную колею. Наконец убрали кровать из кабинета и заменили диваном. К. Р. решил в своем кабинете переставить мебель, то есть руководил он, а сыновья расставляли. Было это перед приездом молодого поэта князя Владимира Палея, которому одни обещали будущее Лермонтова, другие – Пушкина. Палей был красив, изыскан и талантлив. Он писал стихи на русском и французском языках. Перевел он на французский язык и первые два действия «Царя Иудейского». Решил показать перевод автору. Как вспоминал Гавриил Константинович: «Перевод превзошел все ожидания моего отца, он был в восторге и даже прослезился».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
