И потом же: мы отдадим в министры и так потеряем самых выдающихся своих партийных работников.
А тут, в ИК, наши места займут большевики и левые, и будет их засилие.
Большевики ничем не рискуют, потому что у них ничего нет. А мы – не можем так.
А всё равно никакое правительство сейчас не справится, и мы только опозоримся вместе с ним…
Так что ж, оставить все бразды в руках буржуазии?…
И – что теперь должен был сказать им Церетели, три часа назад овеянный громом оваций в Белом зале за защиту Совета? Как спорить с партийными товарищами, если они выражают истину?
Но сердце хочет смягчить жестокость истины:
– Конечно, правительство должно быть всячески поддержано Советом, чтоб оно нашло гармонию со стремлением народных масс. Но как ни готовы мы сделать всё возможное для укрепления правительства, – целесообразно ли сейчас наше прямое участие во власти?
И сам поникал от жестокости ответа:
– Нет. Только вырастут надежды масс, которых мы не сможем удовлетворить, – и тогда это усилит максималистские течения, большевиков. И вместо укрепления демократической власти произойдёт ослабление нашего с вами авторитета.
Да и – как? Как образовать коалицию, если правительство не действует достаточно решительно в области внешней политики? Коалиционное правительство должно было бы бесповоротно поставить вопрос о мире. Но ведь во всей европейской демократии сейчас нет этого могущественного движения в пользу мира.
– … И никакое русское правительство, даже насквозь социалистическое, само одно не сможет остановить войну.
Перед теми порядочными, доброжелательными министрами, с которыми Церетели легко, свободно разговаривал на Контактной комиссии, почему-то никак не разглядывая в них врагов-буржуев, – ему сейчас было стыдно и даже больно, что он не может протянуть им руку помощи. Но это – всё так:
– Напротив, не сливаясь с правительством, Совет сохраняет максимальное влияние на воспламенимую часть населения. В пережитом нами, вот, кризисе – как мгновенно мы восстановили порядок, и безумный лозунг „долой правительство” сразу загас. И вот так, извне, мы только и можем демократизировать политику правительства.
А понимая, что – мало этого, воображая ищущие глаза Некрасова, порхающие глаза Терещенко и голубые в слезе у Князя Львова, – голосом извинительным, растерянным Церетели заключил:
– Конечно, я не буду советовать эсерам, чего не советую собственной партии. Но… ведь существуют же в России и другие демократические элементы, не связанные ни с нашими партиями, ни с Советами… а – с кооперативами?… с крестьянством? И если б они и заменили Милюкова и Гучкова в правительстве?… А мы бы тогда – ещё более решительно их поддерживали?…
Правда, вот бы выход? Кто бы, правда, вступил в министры?
Но Войтинский отрезно отклонил:
– Ничего из этого не выйдет.
И – ещё сидели, ещё перекладывали. Но даже в этом узком собрании конструктивного ответа не нашли.
К концу дебатов, под испитыми и недопитыми стаканами, измазанными тарелками с раскрошенными птифурами, гофрированными бумажками из-под пирожных, сердечками яблок, переполненными пепельницами, где и мимо стряхнутым пеплом, – голубая вышитая скатерть выглядела необещательно.
118
За последний десяток дней что заметил Шингарёв в яви, кроме своей работы, – это бурные демонстрации в Петрограде, да на самой же Мариинской площади, под окнами его кабинета. А больше ничем вниманье его не отвлекалось.
Но хотя он предельно собран был на своих заботах оба эти месяца, воистину не покладая рук и не опуская головы, и с энергией двойной по сравнению со своей обычной немалой, и обустроил много самых срочных мер, – а наплывало потребных ещё больше и больше, а положение, дико сказать, казалось даже хуже, чем в начале марта.
По подвозу продовольствия март был трагическим. Но в апреле стало ещё хуже. Сейчас на казённых складах муки – половина месячной потребности армии и населения, значит на две недели. Только для армии надо подвозить в день 460 вагонов, а грузится всего 80. (А 380 берётся из старых запасов интендантства царского времени.) Уже в мае наступит, что наряды армии нечем выполнять. И даже изобильный Киев жалуется, что у него запасов только на месяц. А тут ещё – половодье, распутица, разрушены пути, мосты. А на Волге – тонет уже погруженный хлеб, – жуть…
И такое живое содействие общественных сил страны, а не везут крестьяне хлеба! Привоз с каждым днём становится всё меньше.
Сколько раз при прежнем режиме так ярко представлял Андрей Иваныч: едва только водрузится в России свободное правительство – и сразу в ответ тронутся из деревенских глубей благодарные крестьянские караваны с зерном.
Но – не везут.
Голод – самый страшный судья для революции.
А ведь надо же и союзникам отправить обещанное зерно.
И сколько же повсюду, чуть не в каждой волости, комитетов всех видов, и продовольственным дана почти диктаторская власть по реквизициям частных запасов. Но пока эти комитеты научатся работать – а старое надёжное земство, чувствуя, что теперь уже не будет переизбрано и ничего не будет значить, – тоже прекращает деятельность.
И получается, что революция – ухудшила дело с хлебом?? Но этого никак не должно быть!
Со сторонниками свободной хлебной торговли Шингарёву приходится доспаривать ещё и сегодня. Они предсказывают голод, все в России занимаются политикой вместо дела, в местных комитетах сидят неумеющие люди, что они знают за пределами своего уезда: где спрос? где предложение? где есть семенной материал? монополия – должна быть если не отменена, то по меньшей мере улучшена: пусть хлеб принадлежит государству, пусть продаётся по твёрдым ценам, но дать возможность и свободной торговле и кооперативам наряду с комитетами и уполномоченными содействовать передвижению хлеба, они успешней справятся, они добудут хлеб и привезут! А прибыль пусть ограничит правительство, пусть только 3 копейки с пуда. Наш торгово-промышленный класс с радостью встретил великий перелом в судьбах государства – но он надеется на свободу.
Шингарёв и сам заколебывался иногда. Но приняв решение – нельзя колебаться.
И он поехал на съезд биржевой торговли и держал речь. Жуткое наследство получило Временное правительство от старого строя. После долгого мучительного размышления мы стали на путь хлебной монополии. Как и Франция XVIII века, мы силою вещей должны были к ней прийти. Бывают моменты, когда формы экономической жизни повелительно диктуются ходом обстоятельств. Путь государственного вмешательства – неизбежен. Конечно, есть недостатки, но и не забудьте, что мы работаем всего лишь два месяца. Хлеба нет, потому что крестьяне заняты мыслями о переделе земли…
И Бубликов там взывал к купечеству: не хотите же вы, чтобы Временное правительство постигла судьба Жиронды?
А с другого края в хлебное дело вмешался петроградский Совет рабочих депутатов. И уж не знал Шингарёв, радоваться или огорчаться. За два месяца никакого добра от Совета он не видел, только помехи. „Известия” печатали: „хлеб – будет! но только надо подойти не так, как министр земледелия”. А – как? Совет решил теперь посылать ещё и своих хлебных эмиссаров во все губернии – солдат, чтоб убеждали на местах, что армия без хлеба. Может быть и убедительно, но добавится ещё по лишнему звену, ещё больше путаницы. И понадобится их несколько тысяч – и кто ж будет оплачивать их содержание? И как бы отстраняются продовольственные комитеты? Но отказать Совету правительство не в силах.
Да что ж, под давлением фронтовых интендантов Шингарёв и им разрешил посылать свои „заготовительные делегации” за хлебом. Только недавно революция отменила всю эту нагромождённую систему уполномоченных – и вот она сама собой вырастала опять под руками. И – надо было открыть границы губерний, чтобы везти семена туда, где их нет. И такую ещё меру придумал: приезжающие в Петроград военные делегации просить, чтобы все солдаты писали своим домашним: везите хлеб! Сейчас может быть вся надежда на солдатские письма в деревню, воззвания туда, видимо, не доходят. И говорил Шингарёв военным делегациям:
– Жутко от того, что осталось нам от проклятого строя. Ко времени революции хлеба на фронте было на полдня, а в Петрограде на 3 дня.
Это было – сильное преуменьшение, но так хотел он сильнее врезать им впечатление.
Да фронтовые делегации, сгустясь заседать в Таврическом, и сами требовали к себе министра на объяснения. Сперва ездил заместитель, потом потребовали и самого Шингарёва. Трудно – оторваться от работы, от стола, но когда уже оторвался, поехал – говорится легко, свободно, и хочется больше людей убедить, и чтоб это разнеслось. Два часа говорил депутатам фронта, удачно. Объяснял им все трудности и свою надежду, что всё благополучно разрешится.
