говорит он сдержанно, но не без доброжелательности. – Попытаюсь узнать, нельзя ли направить дело на пересмотр. Я пока ничего не обещаю, – живо прибавляет он, видя, что Гингольд порывается что-то сказать. – Но одно все же обещаю: не буду вас томить долгим ожиданием, ответ, тот или иной, вы скоро получите.
В глазах у Гингольда посветлело. Господь, так долго отворачивавшийся от него, обратил к нему свой лик. Произошло чудо: перед ним сидел человек, заявляющий себя приверженцем свастики, а в груди у него бьется человеческое сердце. Даже еврей не мог бы сказать что-либо более человечное. Все чрезмерное смирение и вся бьющая через край признательность, присущие предкам Гингольда, обитателям гетто, проснулись в нем. Он не мог сдержать себя более, он взял руку Визенера и поцеловал.
* * *
Визенер, оставшись один, сам себя не узнавал. Недолго думая, он отказался от «ПН», своего главного оружия против ненавистных писак «Парижской почты». Без долгих слов он решил помочь субъекту по имени Гингольд. Столько благородства он от себя никак не ждал.
Он смотрел на портрет Леа с суеверным любопытством, за что не раз вышучивал себя, и вопрошал: ну, что она скажет на его великодушие? Леа улыбалась. «Сердитая улыбка», – решил он. Он открыл «Бомарше» на пустой странице после титульного листа и показал ей.
– Здесь могло бы стоять твое имя, – сказал он нарисованной Леа. – Ты сама виновата, что его нет.
Все хорошо, как оно есть, заверил он себя.
Он ходил по комнатам, из одной в другую, в своем черном, широком, дорогом халате; кисть от шнура волочилась по полу. Взгляд его с удовольствием скользил по серебристо-серым крышам города Парижа. Он упивался своим успехом, это было чудесное чувство. Какой взлет. Сначала – жалкая комната в Латинском квартале, потом долгие годы – небольшая квартирка в районе Монпарнаса, за ней – три комнаты вблизи площади Звезды и наконец – нынешняя великолепная квартира. А когда Гейдебрег уедет, он останется в Париже представителем рейха, гаулейтером во Франции, вельможей.
Однако можно ли сказать, что эта квартира достаточно роскошна для гаулейтера во Франции? Разве она не тесна? Наемная квартира вообще не то обрамление, которое ему требуется. Нужен собственный дом.
Дом у него будет.
А кстати, когда он переедет в собственный дом, тогда, само собой, исчезнет портрет улыбающейся дамы, и никто из друзей-врагов этого даже не заметит. В его новой жизни нет места для улыбающейся дамы.
Надевая пальто, которое подает ему слуга Арсен, Визенер небрежно бросает, хотя это совершенно неподобающая фамильярность:
– Да, Арсен, мы поднимаемся на следующую ступеньку. В ближайшее время мы переезжаем в собственный дом.
20
Вексель на будущее
После освобождения Беньямина и опубликования нюрнбергских законов дела «Парижской почты» пошли в гору. Однако расцвет длился недолго. Как-то разнесся слух, что «Парижские новости» ликвидируются. Но даже если слух оправдается, ликвидация «ПН» даст себя почувствовать не раньше чем через три, четыре недели. А пока надо перебиваться с хлеба на воду, от номера к номеру.
Нет, на этаком нищенском пайке далеко не уедешь. И вот Царнке осенила идея. А не обратиться ли к мадам де Шасефьер с просьбой ссудить газету значительной суммой?
Когда он осторожно предложил это Дюлькену и Пфейферу, те недоуменно уставились на него. Обратиться к мадам де Шасефьер? К нацистской богоматери? К женщине, которую их газета не так давно облила грязью? Но у Царнке на все был готовый ответ. Мадам облили грязью «Парижские новости», а не «Парижская почта». Первое. Второе: с тех пор как это произошло, мадам де Шасефьер успела превратиться из «нацистской богоматери» в «богоматерь эмигрантов», чему служит доказательством концерт Зеппа Траутвейна, который она устроила у себя. А новообращенные, как известно, самые горячие приверженцы. И наконец, Гейльбрун, автор нападок на мадам де Шасефьер, вышел из руководства «Парижской почты». Разве и это обстоятельство не следует принять во внимание? Небольшая доля иезуитства дозволена: ничего страшного не было бы в том, если бы мы намекнули мадам де Шасефьер, что изменения в составе руководства «ПП» произведены главным образом по причине упомянутых нападок. Идея Царнке – привлечь мадам де Шасефьер к финансированию «ПП» – казалась все менее и менее противоестественной.
Фридрих Беньямин, Юлиан Царнке и Петер Дюлькен через мсье Перейро попросили мадам де Шасефьер принять их.
* * *
Прочитав о передаче Фридриха Беньямина швейцарским властям, Леа почувствовала глубокое облегчение. Значит, ягненок бедняка все-таки ушел из рук своих врагов. Эрих переоценил себя, себя и «власть», которой он с такой угодливостью служит и которой он так привержен; он получил хороший урок. Но сколь ни велико было чувство удовлетворения у Леа, она все же не ликовала, как предполагал Визенер.
Радостное сознание, что Фридрих Беньямин на свободе, быстро стерлось под впечатлением нюрнбергской демонстрации варварства. Это был удар и для Леа. Она достаточно разбиралась в политике, чтобы понять, что освобождение Беньямина лишь единичный случай, а нюрнбергские законы – это звено большой цепи. Она читала статью Визенера о «съезде свободы». Именно потому, что ее с прежней силой волновало чарующее перо автора статьи, она видела всю ее подлость. Она знала Эриха. Он до мозга костей лжив, он настолько лжив, что, гримируя низость под благородство, сам верит в свои доводы. Как могла она столько лет быть дружна с этим человеком? Она сама себе противна. Почему она не рассталась с ним, как только Гитлер пришел к власти? И все же чувство освобождения, ощущения чистоты всегда сопровождалось у нее легким ознобом, как в ту минуту, когда за ним в последний раз закрылась дверь. Она чувствовала себя как морфинист, который недавно излечился от наркомании.
Получив присланного ей из книжного магазина «Бомарше», Леа и в самом деле открыла книгу на следующей странице после титульного листа, на той странице, где в рукописи было ее имя. Она улыбнулась, когда увидела пустую страницу, улыбнулась точно так, как представлял себе Визенер; улыбка была чуть заметная, как на портрете, но еще мудрее, грустнее, презрительнее.
И вот у нее сидят сотрудники «ПП». Она видит круглые, скорбные, фанатические глаза Фридриха Беньямина. Так вот он, значит, этот ягненок бедняка. Это он без вины виноват в потрясениях, обрушившихся на нее. Она испытывала удовлетворение оттого, что в конце концов победила себя: не Эрих сидит здесь теперь, а Беньямин.
Советник юстиции Царнке после нескольких обычных вступительных фраз перешел к основной теме. Он слышал, сказал Царнке, что мадам де Шасефьер хорошо говорит по-немецки.
