– Она не может выйти замуж, без религиозного развода. Может, за не еврея, но тогда ее дети станут незаконнорожденными. Надо же быть таким упрямцем.
С кузиной он ее бывшего мужа не обсуждал. Эстер, только, коротко сказала:
– У мальчиков сестра есть, Маргарита. Она младенец еще. Когда-нибудь, они, конечно, познакомятся…, – близнецы пока говорили на птичьем языке. Эстер смеялась:
– Такие дети позже начинают болтать. Зато они друг друга без слов понимают…, – мальчики были веселые, Джону нравилось с ними возиться.
Работая с кузиной, он убедился, что отец хорошо разбирается в людях. Эстер оказалась спокойной, рассудительной женщиной. Они говорили о медицине. Кузина заметила: «Диссертация у меня по хирургии. Кесарево сечение. Пока редкие женщины стоят у операционного стола, но я уверена, все изменится».
Услышав о ее брате, Джон согласился:
– Виделись, кузина Эстер.
Женщина разбирала, с карандашом, шифровальную таблицу:
– Очень жаль, что республиканцы терпят поражение…,– Эстер аккуратно писала цифры, – я читала книгу кузины Тони. Замечательно написано. Она будет продолжать? – поинтересовалась кузина. Джон вздохнул:
– Посмотрим. Она в Кембридж вернулась, занимается по переписке, пока Уильям дитя. Наверное, диссертацию защитит, преподавать начнет…, – Джон надеялся, что сестра, с ребенком на руках, больше никуда не отправится.
– Войны нет…, – успокаивал себя юноша, но вспоминал данные из Германии: «Пока нет».
Эстер закончила протирать окно. Глядя на канал, она думала, что теперь можно ходить в оперу, сшить шелковые платья, и купить швейцарские часы:
– И лосьон, от Элизабет Арден…, – почувствовав запах уксуса из ведра, она, невольно, усмехнулась, – и духи. Мальчиков на море вывезти, снять дом, на лето. Хоть бы он…, – Эстер дернула углом рта, – подольше в Маньчжурии пробыл. Когда он вернется, он потребует мальчиков сюда отправить…, – Эстер оглядела гостиную, – или в Мон-Сен-Мартен. И не поспоришь, у него на руках судебное решение. Он с полицией явится, если я откажусь…, – Эстер увидела кузена.
Джон выходил из касс. Она обмолвилась, что давно не была в опере. Юноша, сразу, предложил купить билеты. За первым обедом, в «Европе», счет не принесли к столу. Эстер удивилась, Джон рассмеялся:
– Кузина, меня папа с юных лет учил. Когда мужчина приглашает кого-то в ресторан, например…, – он, смутился, – делового партнера, – нашелся Джон, – счет вообще не должен появляться в, так сказать, поле зрения. Я обо всем позаботился…, – бывший муж Эстер проверял счет, шевеля губами, в присутствии официанта. Давид бормотал:
– Ты очень, много ешь, Эстер. Надо проявлять умеренность, выбирать дешевые блюда…, – она молчала, комкая длинными пальцами скатерть, стараясь не смотреть на непроницаемое лицо официанта. Эстер было стыдно.
Она объяснила Джону, что приводит в порядок квартиру подруги. Эстер, сначала, озорно подумала, что можно спрятать здесь гребень, или шпильки. Женщина махнула рукой:
– Незачем. Эта госпожа Кардозо, ни в чем не виновата. Она и ревновать не станет. Тихонько поплачет, и продолжит хлопотать вокруг него. Ей восемнадцать тогда было, что она понимала? Да и сейчас немногое…, – услышав звонок, Эстер соскочила с подоконника. Не оправив юбки, она прошлепала в переднюю.
Дверь открылась. Джон, невольно, опустил глаза. Он видел подобное только на картинах, в Национальной Галерее. Длинные ноги сверкали стройными коленями. Блузка была расстегнута почти до начала груди. Джон вдохнул резкий, щекочущий ноздри запах уксуса. Эстер посмотрела на букет роз:
– Он в лавку забежал, на канале. Он всегда мне цветы приносил…
– Нельзя, нельзя…, – велел себе Джон, – она работник, она Звезда…,– она скрутила светлые волосы в узел. Ногти на обнаженных ногах отливали красной эмалью.
Эстер помнила издевательский голос бывшего мужа. Они столкнулись на улице, после заседания суда. Давид смерил ее презрительным взглядом:
– Развода в синагоге ты не получишь, не надейся. Впрочем, на тебя, потасканную толстуху, никто не польстится. Умрешь соломенной вдовой…, – розы упали на пол, хлопнула дверь. Джон хотел сказать, что взял билеты в ложу, но сразу, все забыл. У нее были горячие, нежные губы, волосы растрепались. Он прижал Эстер к стене передней:
– Она меня выше. Все равно, мне все равно. Господи, я сейчас умру, от счастья…
– В его квартире…, – Джон поднял ее на руки, – на его кровати. Больше года ничего не было…, – застонав, она откинула голову назад:
– Один раз, – сказала себе Эстер, – чтобы мне стало легче. Ничего не случится, ничего не может случиться. Я его старше, то ли разведенная, то ли замужем, с детьми. Он не еврей. В его квартире…, – Эстер почувствовала, что улыбается:
– Так ему и надо, мамзеру…,– она закрыла глаза: «Один раз».
Часть одиннадцатая
Концентрационный лагерь Дахау, декабрь 1938
Глубокий, мягкий снег лежал на откосе холма, пахло соснами. Издалека доносился лай собаки. Полдень был теплым, Макс снял вязаную шапку. Взяв палки от лыж, он весело крикнул: «Отто, лови меня!». Солнце играло на светлых, хорошо подстриженных волосах, ветер бил в лицо. Оказавшись внизу, Макс выдохнул:
– Видишь, я остался неплохим лыжником. Конечно, здешнее катание не сравнить с Берхтесгаденом…, – зимнее шале семьи фон Рабе стояло по соседству с домами других видных нацистов. Рядом возвышалась резиденция фюрера, Бергхоф, и недавно построенный чайный домик Гитлера, Кельштайнхаус, подарок НСДАП к юбилею вождя нации. Отто погладил овчарку:
– Пока я не уехал, я поработаю над твоей техникой. А меня ждут Гималаи…, – голубые глаза восторженно блестели. После Рождества брат улетал, через Стамбул и Багдад, в Калькутту. Оттуда ему предстояло отправиться на север. В Тибете Отто присоединялся к экспедиции общества «Аненербе».
Медицинский блок лагеря был готов. Отто, с доктором Рашером и представителями вермахта, ездил в Берлин. Рейхсфюрер СС утвердил программу исследований, Отто получил звание оберштурмфюрера, старшего лейтенанта.
Они пошли к мерседесу, на обочину деревенской дороги. Тор, овчарка Отто, скакал вокруг. Собака ринулась вперед, распугивая голубей. Макс, и Отто были в баварских, замшевых куртках, с кашемировыми шарфами. Штурмбанфюрер, открыв багажник, убрал лыжи:
– Конечно, развлечений у вас мало. Но рядом Мюнхен, можно съездить в кино, на танцы…, – он подмигнул Отто. Мюнхен, действительно, был в получасе от Дахау. Здесь, в тишине, и аромате хвои, не хотелось думать о суете большого города. Отто запрещал себе выбираться из лагеря. В Дахау он вел себя осторожно. Рядом работал доктор Рашер и другие коллеги. Отто не мог привлекать внимания, выбирая кого-то из заключенных, как он говорил, для консультации. Он предполагал, что в Мюнхене есть места, где собираются подобные ему люди, но это было еще более опасным:
– Надо излечиться, – напоминал себе Отто, – надо избавиться от порока. Поехать в Мюнхен, найти женщину…, – он, правда, не представлял, где такое делают. Проституцию запретили. Конечно, в больших городах, она существовала, но Отто не знал, где искать такие кварталы. Женщины на улицах не стояли. Все происходило за дверями квартир, в бедных районах. Отто, в любом случае, брезговал проститутками:
– Может быть, в Тибете…, – думал он, – если мы найдем арийские корни тамошних жителей, Привезу в Берлин девушку, чистого происхождения…, – он покосился на брата. Макс устроился за рулем. Отто, аккуратно, спросил: «Есть какие-нибудь…, – врач помолчал, – успехи?».
Брат, не отвечая, открыл заднюю дверцу. Запрыгнул на сиденье, пес, от души, отряхнулся. Макс расхохотался:
– Отлично, старина. Мы приедем в Дахау мокрые, с ног до головы… – он повернул ключ в замке зажигания, машина заурчала. Макс, внезапно, спросил:
– Тор из того же помета, что и Аттила? Три года ему? – Отто, гордо, кивнул:
– Я сам его воспитывал, как и всю свору…, – брат ухаживал за овчарками и доберманами, жившими на лагерной псарне.
– И хорошо воспитывал…, – Макс разогнал мерседес, – отличные собаки. Генрих, с его мягкостью, испортил нашего пса. Овчарка должна ненавидеть чужих, и защищать хозяев. Он из Аттилы сделал какого-то…, – Макс поискал слово, – комнатного любимца. Лижет всем руки, ласкается…,– они ехали в Дахау обедать.
Отто велел себе: «Нельзя об этом говорить, такое подозрительно…». Он, все равно, не выдержал: «А как герр Петер?». Отто редко видел его, с тех пор, как уехал в Баварию. Доктор фон Рабе, возвращаясь в Берлин, иногда сталкивался с герром Петером на семейных обедах. Он старался не смотреть в лазоревые глаза, отводил взгляд, чувствуя, что краснеет. Ночами Отто просыпался, тяжело дыша, в поту:
– Нельзя, нельзя. Не думай о нем, не думай о профессоре Кардозо. Тем более, он еврей…, – Отто получил письмо из Харбина. Полковник Исии сообщал, что им не удалось испытать новые штаммы чумы во время атаки у озера Хасан. Японцы не теряли надежды опробовать их, при следующем конфликте. Исии писал о предполагаемой стычке на границе Маньчжурии и Монголии:
