сена болота отдали. Вот они и буркают в них, – засмеялся Васютин. – Частная жилка еще сидит в них, сидит…
– Ого! На себе выносят траву-то… По пояс в воде, – заулыбался председатель месткома. – Пупок готовы надорвать, если для себя. Вот народ!
– Жадность! А ведь у нас зарабатывают помногу – и по семьдесят и по восемьдесят, – сказал Васютин. – Да что ж мы сидим? Пошли к народу! Сами убедитесь. У нас такие передовики, что в счет будущего года работают.
Мы всей гурьбой вышли на крыльцо. И тут нас неожиданно встретила целая толпа ткачей. Они сгрудились перед конторой – больше все бабы. Пелагея Мокеева стояла поодаль, возле забора, рядом с ней покуривал Дёмушкин. Я сошел вниз, но Васютин и его актив остались на крыльце. Обе группы выжидающе притихли.
– Вы что-то пришли сказать? – обратился я к толпе. Глядели наверх, на Васютина, меня вроде бы не замечали.
– По скольку часов вы работаете? – спросил я переднюю широколицую женщину в толстой клетчатой шали.
– Она у нас не работает! – крикнул председатель месткома. Толпа разом зашевелилась, полетели возгласы:
– А сколько она отработала?
– Сколько тику наткала?
– И пенсию не дают!
– Это как рассудить?
– Не заслужила, – ответил с крыльца директор.
– Это я-то не заслужила! – азартно стукнула себя в грудь женщина в шали. – Бесстыжие глаза твои, Васютин.
– Обманывать государство не надо! – крикнули сверху.
– Вы обманываете государство, вы! – неслось снизу.
– Пустые слова, – сказал Васютин.
– Ах, пустые! А кто нас каждый месяц на работу в колхоз гоняет? Кто?!
– Ну и что? При чем тут государство?
– Вы ему очки втираете, будто сам колхоз справляется.
– Все мы обязаны помогать колхозу.
– А кто платить будет?
– У меня что, частная лавочка?
– А это как, по одиннадцать часов вкалывать?!
– Где это вы по одиннадцать часов вкалываете? – повысил голос директор.
– То ты не знаешь? Здесь, у стана навалтузишься и дома шпули до полуночи мотаешь!
– А я вас не заставляю надомничать. Вы что хотите, чтоб я приказ отдал – в цехе шпули мотать?
– Ну да… Убей нас, убей!
– Что ж мы тогда заработаем?
– И так в колхозе работаем за кукиш…
– Не я же, а вы колхозники! – кричал теперь директор. – Вот и спрашивайте там за работу.
– Не туда гнешь, Васютин. Ты нас тасуешь, как в картежной игре. Вот на что ответь! – грозила пальцем баба в толстой шали.
– Ты уж помалкивай! – набросился на нее директор. – Тебя уволили за воровство? Вот и ступай кричать к своему дому.
– Это я воровка? Пес ты, Васютин, пес! Ты свою подстилку за станки поставил, а Польку Мокееву на шпули перегнал!
– Ты ответишь за такое оскорбление!
– Нет ты ответь! За что ты бабу обидел? У нее же дите малое!
– Она ему по носу хряпнула.
– Глаза ему выцарапать мало!
– Марфа, хватай его за штанину!
– Бабы! Айда на крыльцо!!!
Ткачихи, крича и размахивая руками, кучно подступили к крыльцу. Васютин побледнел и попятился к дверям.
– Ну что ж, входите… только по одному. Прошу! – Он указал на дверь и скрылся в сенях.
В дверях встали тучный завскладом и красильщик в фуфайке.
– Пожалуйста! – любезно приглашал ткачих председатель месткома. – Проходите по одной! Значит, показание сделаете. Акт составим, распишитесь. Вот и представитель печати здесь, – кивнул он на меня. – Все честь честью. Ну, кто первый?
От толпы отделилась баба в толстой шали и как-то робко протиснулась между дюжей дверной стражей.
– Кто еще? Ну, пожалуйста!
Желающих больше не находилось. Толпа молчала.
– Может, вы сами попросите? – обратился ко мне председатель месткома. – Вот товарищ корреспондент. Приглашайте! Только по порядку.
Я отыскал глазами Пелагею Мокееву. Она все так же стояла возле забора и с усмешкой поглядывала на меня.
– Может быть, ты пройдешь, Поля? – спросил председатель месткома.
– После дождичка в четверг… когда соскучусь по вас.
Она отвернулась и, покачивая плечами, пошла к цеху. За ней, по-утиному переваливаясь, заковылял Дёмушкин, попыхивая своей самокруткой.
В кабинет директора мы вошли все вместе с активом, но председатель месткома уже изловчился где-то прихватить картонную папку.
– Значит, перед вами Матрена Бабкова, тысяча девятьсот четвертого года рождения, беспартийная, бывшая колхозница, – объявлял мне председатель месткома, указывая на Бабкову. – В прошлом году была уволена с фабрики за дебоши и за воровство.
– Это неправда! – крикнула она.
– А вот, пожалуйста, акт… Составлен участковым милиционером и свидетелями – мной и товарищем Свистуновым, – кивнул он на красильщика. – Полюбопытствуйте.
Увидев этот акт, Бабкова тяжело, шумно вздохнула и уставилась в пол.
– Очень тонко работала… Катушки из-под ниток после перемотки на шпули вываривала в соленой воде.
– Зачем? – спросил я.
– Хе-хе-хе! Может, ты сама скажешь, Матрена?
Бабкова только затравленно поводила глазами и стояла как парализованная.
– Ладно уж, помогу ей… Ежели выварить катушку в соленой воде, она прибавляет в весе. На сколько? – спросил он опять Бабкову. – Она забыла. На сто двадцать граммов. Значит, сто двадцать граммов ниток украдено. Это с одной катушки… А с десяти катушек уже кило двести. Это у них называется – процент отхода на угар.
– А вот другой акт. – Он положил вторую бумагу на стол. – Полюбопытствуйте! Этот акт составлен месяц назад. Значит, мной – председателем ревкомиссии и двумя членами. На кого? – Он посмотрел опять на Бабкову. – Хе-хе-хе! На Пелагею Мокееву. Влажность шпулей, которые приносила из дому, какая? Повышенная. Вот за что ее понизили. Как видите, у нас все на учете.
Матрена Бабкова вдруг стала всхлипывать и закрылась углом шали:
– Я тридцать пять лет отработала… А? И выгнать в шею! За что? За что?!
– За воровство, товарищ Бабкова.
– Собаки вы, собаки и есть…
– А вот за это вас надо еще и к ответственности привлечь.
– Валяйте. Мне все одно. – Она тяжело пошла на выход, придерживаясь за стенку.
– Но пенсии нельзя же ее лишать, – сказал я директору.
– А мы ее и не лишали, – ответил он. – У нее стажа профсоюзного недостает. Она же в колхозе работала. Фабрика-то раньше артелью называлась.
– А колхозную пенсию почему ей не платят?
– Опять же не положено. Когда колхозные пенсии начислялись по закону, она уже в колхозе не состояла. Сама ушла.
– Куда?
– На фабрику.
– Эх вы, прохвосты! – сказала от порога Бабкова и вышла.
– Вот видите, ни за что оскорбляют! Сколько мы этих оскорблений терпим! А за что, спрашивается? – Васютин горестно вздохнул и участливо спросил меня: – Вам теперь все понятно, товарищ корреспондент?
– Понятно…
Я вынул из кармана анонимное письмо, порвал его, бросил в урну и вышел. Перед конторой было пусто, на улице ни души. Я спрыгнул с крыльца и услышал за
