Одна за другой колонны грузовиков выстроились в два ряда перед казармами и приготовились ждать. Один за другим взводы выходили в ротные дворы, солдаты садились на вещевые мешки и, опершись на винтовки, глядели на ждущие их грузовики. Полку надлежало выезжать всем составом одновременно.
Каждая рота ехала на свои, отдельные позиции На побережье каждая рота превращалась в обособленное, самостоятельное подразделение. Но ни одна готовая к отправке рота не имела права выехать, пока не будут готовы другие роты. Полку надлежало выезжать всем составом одновременно.
Куда ни глянь — грузовики. Куда ни глянь — солдаты, сидящие на вещмешках. Съехалось столько грузовиков, что между ними было не протиснуться даже джипу подполковника. В ротные дворы набилось столько солдат, что между ними было не протолкнуться даже адъютантам подполковника и вестовым. Люди остервенело матерились и потели. Полку надлежало выезжать всем составом одновременно.
И Тербер, укладывая в канцелярии папки и бумаги, с довольным видом посмеивался. Пока Росс ходил за чем-то на склад, в дверь канцелярии заглянул Мейлон Старк.
— Кухня погрузилась и готова к выезду.
— Прекрасно, — не глядя на него, отозвался Тербер.
— Знаешь, а ты молодец, — нехотя сказал Старк сдавленным голосом. — Здорово ты все это провернул. В других ротах кухни соберутся только часа через два. А кое-где, наверно, даже дольше застрянут и будут потом догонять.
— Ты и сам отлично поработал, — по-прежнему не глядя на него, заметил Тербер.
— Я тут ни при чем, — сказал Старк. — Это все ты. Я просто хочу, чтобы ты знал: я лично считаю, ты — молодчина.
— Ладно, — все так же не поднимая глаз, кивнул Тербер. — Спасибо. — И продолжал работать.
Тербер поехал вместе с Россом в джипе в голове ротной колонны. За рулем сидел Рассел. На шоссе творилось что-то невообразимое. Насколько хватал глаз, все было забито грузовиками и такси, машины шли вплотную одна к другой, бампер к бамперу. Грузовики везли солдат на береговые позиции, а такси мчали их из города в Скофилд, откуда все уже выехали. Пикапы и джипы юрко сновали вдоль длинных рядов грузовиков, а сами грузовики, большие неуклюжие трехтонки, еле ползли, останавливаясь каждую минуту: стоило одному грузовику притормозить, за ним тотчас тормозил второй, за вторым — третий, и все ждали, пока передние машины снова тронутся с места.
С грузовиков был снят брезентовый верх, и в каждом грузовике один солдат стоял во весь рост на переднем борту за взгроможденным на крышу кабины пулеметом или АВБ. Между голыми ребрами железных каркасов торчали каски, солдаты глядели в небо, задрав головы, словно посетители Смитсоновского музея в Вашингтоне, разглядывающие скелет динозавра.
Подгоняя колонну роты, джип мотался по обочине дороги взад-вперед, и Тербер видел всех по нескольку раз. Их лица изменились, на них появилось новое выражение. Почти такое же, какое было у Старка в столовой, только из этих лиц хмель уже выветрился, осталась лишь окончательно застывшая сухая гипсовая маска. Здесь, на шоссе, когда рота двигалась в потоке сотен других подразделений, все осознавалось гораздо яснее и случившееся приобретало гораздо больший, в сто раз больший смысл, чем когда они были дома, в родной казарме, в родном дворе. Вождь Чоут, стоявший в кузове возле своей АВБ, посмотрел на Тербера поверх кабины грузовика, и Тербер подмигнул ему в ответ.
Они не взяли с собой ничего: ни гражданскую одежду, ни повседневную форму, ни свои коллекции полевых шляп и нашивок, ни альбомы с фотографиями, ни письма родных. К черту все это! Как-никак война. Ничего это нам не понадобится. И они захватили с собой только полевое снаряжение. Пит Карелсен был единственный, кто уложил в мешок кое-какие личные вещи. Для Пита война была не в новинку — он воевал во Франции.
Медленно, фут за футом грузовики приближались к Гонолулу и к тому, что поджидало солдат на побережье. Пока все было совсем неплохо. Как в выходной. Весело.
Увидев, что осталось от Перл-Харбора, они оторопели. Уиллерский аэродром тоже сильно пострадал, но от вида Перл-Харбора все внутри замирало. От вида Перл-Харбора в жилах стыла кровь. К тому же Уиллерский аэродром был довольно далеко от шоссе, а Перл-Харбор в некоторых местах выходил прямо на дорогу. До тех пор все напоминало веселую игру, пикник: они хорошо постреляли с крыш, самолеты в них тоже постреляли, повара приносили им кофе и сэндвичи, команда заряжающих доставляла боеприпасы, они сбили два, а может, и три самолета, во всем полку был ранен только один человек (пуля попала ему в мякоть икры, даже не задев кость, он сам дошел до лазарета), и ему уже прочили за это «Пурпурное сердце». Почти у каждого была бутылка, да они все и так были крепко под мухой, когда началась эта заварушка, — в общем, все это напоминало шикарные стрелковые учения по живым мишеням. И мишени были такие, что дух захватывало, — люди! Но сейчас похмелье проходило, в бутылках оставались считанные капли, а в ближайшее время достать новую бутылку, похоже, будет негде, да и живых мишеней для стрельбы тоже что-то пока не видно. И они задумались. Когда еще теперь снова выпьешь — может, через месяц, а может, через год. Вот ведь черт! Война-то будет долгая.
Грузовики проезжали через недавно пристроенный к Перл-Харбору поселок для семейных офицеров, и выбежавшие из домов женщины, дети и несколько стариков радостно махали им руками. Солдаты тупо глядели на них и молча ехали дальше.
В пригородах Гонолулу по всему маршруту автоколонны люди облепили веранды, заборы, крыши автомобилей; мужчины, женщины, дети приветствовали их и дружно кричали что-то одобрительное. Они растопыривали указательный и средний пальцы буквой «V», воспроизводя изобретенный Черчиллем символ победы[57], или поднимали над головой кулак с отставленным большим пальцем. Молоденькие девушки посылали воздушные поцелуи. Матери девушек со слезами на глазах толкали дочерей в бок, мол, еще, еще!
Солдаты мечтательно поглядывали на недосягаемых пышнотелых девиц, в таком множестве резвящихся на воле, и, вспоминая прежние дни, когда девушкам не разрешалось — да и сами они не желали — разговаривать с военными на улице даже при свете дня и уж тем более вечером в барах, отвечали старым традиционным жестом: выбрасывали сжатую в кулак левую руку вперед и правой хлопали по ней ниже плеча. А на придуманный Черчиллем знак победы отвечали своим, еще более древним знаком — подняв кулак, быстро смыкали и размыкали большой и средний пальцы, словно пощипывая что-то в воздухе.
Ликующая гражданская толпа, не ведая, что этот второй жест на армейском языке означает «хочу женщину», а первый жест переводится как «иди ты!..», приветствовала их еще громче, и солдаты впервые за все время пути обменялись лукавыми усмешками и с удвоенным энтузиазмом отвечали толпе по-своему.
Рота проехала Ваикики, и колонна стала постепенно редеть: грузовики один за другим сворачивали на проселочные дороги и развозили отдельные группы по позициям. Когда добрались до подъема над седловиной мыса Коко, откуда дорога спускалась к ротному КП у залива Ханаума, от колонны осталось всего четыре грузовика. Два должны были доставить отряд на позицию № 28 на мысе Макапуу, один вез службу КП и ребят, обороняющих позицию № 27, а в четвертом грузовике ехала кухня. Грузовик со службой КП и машина с поварами съехали на боковую дорогу и остановились, а два грузовика, идущих до Макапуу, двинулись дальше. Сегодня был день их великого торжества, большинство ждало этого дня давно — кто два года, кто пять: они вволю поглумились над гражданскими и теперь готовились к расплате.
Когда грузовики проезжали мимо лейтенанта Росса и Цербера, которые выбрались из джипа и, стоя на обочине, наблюдали за разъездом на позиции, охвативший часть солдат горячечный патриотический подъем вылился в приглушенное порывами ветра жидкое «ура». Между голыми ребрами кузовов в воздух взметнулось несколько сжатых кулаков, и, когда машины уже скрывались из виду, сидевший в последнем грузовике бывший ученик ротного горниста, а ныне боец-стрелок Пятница Кларк, отважно обнадеживая лейтенанта Росса, поднял над головой два пальца, растопыренные буквой «V».
Этот патриотический настрой продержался дня три.
Лейтенант Росс, вылезший из джипа, чтобы проводить своих солдат если не на верную смерть, то, во всяком случае, на затяжную войну, посмотрел на Пятницу грустным отстраненным взглядом через разделяющую их пропасть — возраст, жалость, интеллектуальное превосходство, — и в глазах его было глубокое волнение, а на лице застыло мудрое стариковское осознание той страшной ответственности, которую он на себя берет.
Первый сержант Тербер стоял рядом с командиром роты и, глядя на его лицо, испытывал страстное желание дать своему командиру хорошего пинка в зад.
