ее улыбка обычно лишь намекала. Я решил, что возьму фотографию. Неужели я не заслужил даже фотографии, чтобы показать дома ребятам? Фотография была скреплена резинкой с еще какими-то документами, в которых у меня не было нужды, — запихаю снимок под рубашку, никто ничего и не заметит. Я принялся стаскивать резинку, но она так задеревенела от времени, что узел затянулся еще туже. «Не надо, пожалуйста…» Я поднес пакет ко рту, чтобы перекусить резинку, — руки у меня дрожали, я был на взводе, совершенно не соответствующем размеру моей кражи.
— Ну не надо. Пожалуйста. Будь моей. Пожалуйста, поедем со мной…
— Я не могу, Ли.
Я даже не понимал, что говорю вслух, пока она не ответила.
— Я просто не могу, Ли. Не надо, о, не надо, Ли… Я не чувствовал, что по моим щекам катятся слезы. Передо мной расплывалась фотография, а сквозь пыль и паутину приближалась живая Вив.
— Но почему? — глупо спрашиваю я. Она уже совсем близко. — Почему ты не можешь просто все здесь бросить и?..
— Эй… — раздается хриплый голос, — …вы нашли тут то, что искали?
Он говорит из люка, но его лишенную тела голову не спутаешь с прочим барахлом.
— Господи, почему бы вам не организовать здесь свет? Как в могиле… нашли что-нибудь?..
— Кажется, я что-то нашел! — кричу я ему, пытаясь контролировать свой голос. — Куча полисов. Так что мы почти закончили.
— О'кей. Слышишь, Малыш: я собираюсь одеться и закинуть тебя через реку. Думаю, мне не помешает проветриться. Так что собирайся, пока я одеваюсь.
Голова исчезает. Люк захлопывается. Вив осталась в моих руках.
— Вот поэтому, Ли. Из-за него. Я не могу оставить его в таком состоянии…
— Вив, он же специально прикидывается больным, он совсем не болен…
— Я знаю.
— И он это знает. Неужели ты не чувствуешь, он все о нас знает? Вся эта болезнь только для того, чтобы удержать тебя.
— Я знаю, Ли… Поэтому-то я и говорю, что я…
— Вив, Вив, милая, послушай… он не больнее меня. Если бы тебя здесь не было, он стер бы меня в порошок.
— Но неужели ты не понимаешь, что это значит? Что это говорит о том, что он испытывает?
— Вив, милая, послушай, ты любишь меня! Что-что, но это я знаю точно.
— Да! Да, я знаю! Но я и его люблю, Ли…
— Но не настолько же, насколько…
— Да! Настолько же! О Господи, я не знаю…
В отчаянии я хватаю ее за плечи.
— Даже если это так, даже если ты его любишь так же, как меня, ты мне нужна больше, чем ему. Даже если ты нас одинаково любишь, все равно у меня больше доводов: неужели ты не понимаешь, что ты мне нужна, чтобы…
— Нужна! Нужна, вот и все! — плачет она, уткнувшись мне в грудь и ее уже чуть ли не истерические рыдания заглушаются плотной шерстью свитера.
— Вив! — начинаю я снова. Она поднимает голову. Мы слышим тяжелые шаги возвращающегося Хэнка.
— Поехали! — кричит он снизу. — Слышишь, Ли? Вив!
При звуках его голоса ее мученический взгляд вдруг меняется, она опускает глаза, словно придавленные к земле тяжестью огромной тени, той самой, что я не распознал, когда увидел ее у дверей. Потому что я и представить себе не мог, что эта тень может коснуться лица Вив. Но теперь я не сомневался, что это не что иное, как обычный стыд. Я не разглядел его раньше, потому что это был стыд не за себя и свою вину, как и не за меня, это был стыд за человека, настолько потерявшего власть над собой, что он ни на секунду не мог выпустить из вида свою жену, настолько обессиленного лихорадкой, что он не был способен ни на что иное, как только увезти меня на другой берег, чтобы не дать ей побыть со мной наедине чуть дольше…
— Послушай, Вив, можно, я ненадолго возьму этот семейный альбом? Показать в школе мое наследство.
Поскольку Вив сама отчасти была повинна в этой слабости, у нее нет выхода. Это и останется у нее в памяти, как у меня — ее фотография, спрятанная в альбоме. Мне было больше нечего сказать. Она отходит к окну: «Лучше поезжай, Ли; он ждет», движения ее медленны и тяжелы. Я не представлял себе, что стыд за другого может оказаться более тяжелым грузом, чем собственная измена. «У бедняжки слишком гипертрофировано чувство сострадания», — решаю я.
И тем не менее, спустившись в коридор и натолкнувшись там на Хэнка, грызущего ноготь, я чувствую, что тоже обременен тенью настолько же громоздкой, насколько и непривычной.
— Поехали, Малыш, — нетерпеливо говорит он. — Сапоги я надену внизу.
— Еще недавно ты так плохо себя чувствовал, что даже не мог подняться.
— Да, думаю, пары глотков свежего воздуха мне как раз и недостает. Ты о'кей? Готов?
— Вперед. Я сделал все, за чем приезжал…
— Вот и хорошо, — замечает он, направляясь к лестнице. Я иду за ним и думаю: «Несвойственное, громоздкое и в сотню раз более тяжелое ощущение по сравнению со всем, испытанным ранее. Хочешь — верь, Хэнк, хочешь — нет, но я стыжусь тебя гораздо больше, чем себя самого. И знаешь, брат, это что-то значит…»
Через затканное паутиной чердачное окно Вив смотрит, как они спускаются и садятся в лодку. Лодка бесшумно — звук скрадывается расстоянием — трогается с места и ползет по реке, как красный жук. «Я уже не знаю, Ли, чего я хочу», — произносит она вслух, как ребенок. И снова ощущает свое отражение в грязном стекле: что это? почему нас так волнуют наши отражения?
Потому что это единственный способ увидеть себя: выглядывая сквозь паутину в чердачное окошко, мы натыкаемся на себя…
(Я везу Малыша на другой берег: мы оба ведем себя довольно спокойно. Я говорю, что не в претензии на него из-за того, что он хочет отряхнуть с ног орегонскую грязь и вернуться к книгам. Он отвечает, что очень сожалеет, что отвлек меня от футбола. Похоже, мы вполне ладим…)
— Приятно вернуться в более сухой климат… даже если там будет холоднее.
— Конечно. От этой постоянной мороси устаешь.
Чем больше растет расстояние между мной и стройной белокурой девушкой, оставшейся в одиночестве в гулком доме, тем неистовее я начинаю цепляться за последнюю надежду, за последнюю несыгранную
