— Служба!
День этот и двоих ратных, нонешних покосников он, почитай, украл у боярина и теперь ладит в ночь, полузагнавши коней, достигнуть Москвы. Лутоня спит, Мотя трясет его за плечи. Полусонный, едва что соображающий, он попадает в прощальные объятия Ивана, роняет сонное: "Заезжай!" — и снова валится головой на постель, чтобы завтра с заранья начать ворошить и сгонять в пышные валки накошенное нежданной подмогою сено. А там — убирать рожь, а там — копать огороды, чистить колоды и осаживать рои пчел, везти мед на базар, перекрывать стаю, чинить упряжь, мять кожи на новую сбрую и сапоги… Да мало ли дел у крестьянина! И везти затем кормы тому же князю, боярину ли, епископу, кормить и ратника, и молитвенника своего, одного опасаясь: не нахлынул бы лихой ворог, не разорил бы опять трудами и потом нажитое и устроенное родовое гнездо.
Среди всех этих трудов приезд Пимена был совсем уж некстати!
Иван, чумной с недосыпа, едва ли не сразу после Лутониной избы попал во владычный терем, дабы, остро глядя в натиснутое, набрякшее купеческое лицо Пимена, выслушивать нелепые укоризны и угрозы. (Не холоп теперича я ему, и вся недолга!)
— Нету серебра! А другого кого пошлешь, те же раменски мужики живым спустят ли шцо, а то и шкуру на пяла растянут! Вот и весь мой сказ! Сколь мог, собрал, послано было тебе, к Царюгороду, а ныне не обессудь и не зазри! Нету и нет! Токо отдышались от последнего разоренья, токо выстали!
Пимен ел его взглядом, пробовал стращать старыми грамотами, да с Князевой помочью (а и с Алексиевой — старая грамота нашлась!) были те угрозы Ивану Федорову не страшны. А заменить его кем иным и в такую-то пору! Слишком понимал Пимен в хозяйстве, чтобы не почуять, что этого даныцика некем ему заменить. При любом другом и нынешнего выхода не получишь.
— Ты садись! — с опозданием вымолвил митрополит, и Иван, не чинясь, сел. — Серебро надобно! — Пимен кивнул келейнику, тот налил чару, придвинул Ивану блюдо копченой рыбы. Иван выпил, нарочито медленно дорогою двоезубою вилкою набрал кусок сига и, только уже управясь с угощением, поглядел в очи митрополиту отцовым побытом, чуть весело и разбойно, приметив невольную усталость Пимена от постоянного глухого отчуждения окружающих.
— А серебра нать, дак надобно обоз сбивать и править до Нижнего, тамо нонь цены на снедное стоят добрые, в Орде дороговь! Днями, токо бы вот с покосом управить! — И, не давая владыке вымолвить слова (у того глаза вспыхнули, словно у доброго кота при виде свежей рыбы, по каковой причине и понял Иван враз еще не высказанное Пименом), домолвил: — И, батька, коли меня намерил послать с обозом, испроси на то добро сперва у княжого боярина, я ить, так-то сказать, в дружине княжой!
Они молча поглядели в очи друг другу, и Пимен первый сердито отвел взгляд.
— Надумаю коли… Пошлю… Ты-то как?
— Служба, она и есь служба! — безразлично отмолвил Иван. — Коней токо надобно перековать! (О том, что ему и самому охота была побывать в Нижнем, говорить Пимену не стоило.)
Помолчали. В богато убранной, нарочито вычищенной к приезду владыки келье восстановленных владычных палат многое было поиначено, да и сама келья ощутимо отличалась от той, старой, в которой умирал когда-то великий владыка Алексий, "батько Олексей" недужного нынче князя Дмитрия, почти бессмертный старец, поднявший на плечах своих к славе и мощи пошатнувшееся было со смертью батюшки нынешнего великого князя московское княжение.
Иван скользом оглядел двух клириков и горицкого игумена, молча и отчужденно внимавших разговору владыки со своевольным даныциком. Ждали, верно, что Пимен прогонит невежу, да и от должности отрешит! Дождетесь, как же! Тамо, окроме меня с матерью, и не управить никому! Однако умен владыко, понял! Мог и отнять даныцицкое. Ну да Ивану ноне и без того прожить можно, молодой князь не оставит!
Иван встал, сдержанно поклонил в пояс владыке, поблагодарил за хлеб-соль.
— Надумаю коли послать, езжай не стряпая! — высказал Пимен напоследок.
— Вестимо! — отозвался Иван, отворяя дверь покоя. ("Пошлет ведь! — подумалось. — Надо и свою справу сготовить!")
Иван спустился по лестнице, устроенной внутри, а не снаружи, как в прежних палатах, у коновязи охлопал коня, вздел удила, проверил подпругу, легко, привычно взмыл в седло. Подумалось: "Все-таки и отец, и он — воины, и не этой бы возни с банями и кадушками масла…" Хотя и ратная служба лишь со стороны состоит из сражений да лихих конных сшибок. На самом деле война — это долгие походы, сбитые подковы, стоптанные сапоги, вечные заботы о портянках, о вареве и ночлегах и те же возы, та же рвущаяся упряжь да жестокие недосыпы день за днем, и мечтает боец постоянно и пламенно не о сражениях, даже не о добыче ратной, а о парной бане, о чистой, безо вшей, сорочке да еще о том, чтобы отоспаться путем…
У себя в Занеглименье Иван заводит коня во двор, начинает расседлывать, и тут из стаи на помощь ему выбегает парень, взятый из Острового. "Неуж мать приехала?" — догадывает Иван. Отеплело на душе. Бросив на парня возню с конем, он проходит в терем. Так и есть, мать стоит у печи, строжит девку за какую-то непорядню. Не кончив, со вспыхнувшим взором оборачивает лицо к сыну…
Скоро все трое сидят за столом. Сам Иван, Наталья Никитична и Маша. Маша на сносях, уже видать высокий живот, сама похудела — месяцев пять уже! Ванята тоже пристроился обок матери, во все глаза уставился на отца. Недоруганная девка подает яства. Скоро и Островский парень входит, созванный матерью, опрятно садится на лавку, чуть в стороне от боярыни.
Стол по случаю приезда матери праздничный. Бабы растворили тесто, напекли пирогов, и кувшин с медовухою на столе. Иван хлебает зеленые щи, заедая пирогом, ест круто сваренную гречневую кашу, чуя во всем теле и в душе отвычное довольство оттого, что он дома и что вся семья в сборе.
— Што Любава? — прошает он, наливая себе чарку. — Замуж, никак, собралась?
Мать поджимает губы, молчит.
— Алешку-то к нам возьмешь?
— Не отдают Тормасовы! — возражает мать.
— А парень утешный! — с сожалением договаривает Иван. — Весь в Семена пошел! — И вздыхает рассеянно. — Не ведаю, будет ли счастлива сестра за новым-то мужем! Впрочем, ее дело. Себя хоронить в ее-то годы тоже не след!
Ванята, нахрабрясь, тянет ручонкой, трогает кисти пышного отцовского пояса. Иван ерошит светлые волосы сына, улыбается ему и жене.
— Как в Островом? С сенами-то хошь убрались?
— Дождь не подгадит — до среды все уберем! — отвечает мать. — Минич-то холуй скотину пригнал! Целое стадо! Што даве забрали… Как ты и сумел, сын!
— Не я, Данило Феофаныч! Сперва-то Олександр Минич ежом на меня. Да старик ево окоротил, напомнил то да се, как бежали вместях… Выпили на мировую, ну и… Грамоту, ту, с ябедою на нас, Олександр порвал, обещали все возвернуть, и тот луг за ручьем, и скотину… Стадо, значит, пригнали! Ну и ну!
— Добром-то оно лучше, чем по суду! — заключает мать. — По суду ить все одно, хоша и воротят зажиток, да обиды не избыть! Это уж от Господа так! Низкой поклон Марье Михайловне за то, што надоумила к Даниле Феофанычу сходить!
Наевшись, отвалив от стола и удоволенно срыгнув, Иван сообщает жене с матерью новость:
— Пимен меня, кажись, в Нижний отправляет с обозом! Опять серебро занадобилось змею, греков куплять! — Про Пимена редко кто говорит нынче доброе, да и был бы кто иной на его месте — после покойного Алексия трудно быть митрополитом на Москве!
Маша подымает бровь со значением: не к прежней ли любушке ладит ее Иван? Сама понимает, что нелепая мысль, дурная — беременной бабе что в голову не взойдет! — и не может с собою совладать, ревнует и гневает на себя.
Прибирают со столов. Наевшийся Иван вполуха слушает мать (из утра надобно скакать во владычную волость, ладить все к отъезду в Нижний), смотрит, как Маша, устроив на коленях круглый живот, садится с сыном за Псалтырь, и малыш, его кровь, его будущее на земле, начинает уже довольно бойко складывать слово к слову.
— Ты бы прилег, замотался, поди! — окликает матерь. — С коня на конь, и дома не бывать!
Она стелет ему на конике рядницу, взбивает пуховое зголовье. Ивану на миг хочется стать маленьким, не больше Ваняты, и чтобы матерь ласково погладила его по волосам. И Наталья, почуяв, верно, желание сына, и в самом деле разглаживает сухой старческой рукой его волосы.
— Отдыхай! — говорит. И он ловит украдкою и целует материну руку…
А Наталья смотрит на него, на Машу, что вся сейчас нарочито ушла в занятия с сыном, и гадает про себя: любят ли друг друга? Заможет ли Маша так-то вот приласкать, пригреть Ивана когда? Ведь и взрослому мужу порою тяжело без бабьего утешения!
Она суется по дому семо и овамо, заглядывает во все углы. Завтра ей опять в Островов, а ему во владычную волость, и когда еще опять придет вот так, троима, спокойно посидеть за столом!
