Уже через несколько часов после этого разговора я, не называя пункта назначения, вместе с бухгалтером Петровым выехал в Алгач. Санный путь был превосходен, и на следующее утро я чуть свет нагрянул к измученному похмельем начальнику тюрем, застав его в постели, и тотчас забрал у него ключи от всех складов. Петров изъял все книги и потребовал кассу. Начальник сообщил, что надежности ради, касса находится у священника, в несгораемом шкафу. Мы немедля приступили к ревизии и допросу свидетелей, которые сей же час явились. Три андаверовские тройки с казенным платьем по моей телеграмме полиция успела перехватить по дороге. Мясо еще не вывезли, хотя упаковали. Только с кассой все было в порядке. Меня это несколько удивило, но загадка вскоре разъяснилась. По окончании ревизии я приказал начальнику тюрем занять место в моих санях, намереваясь до поры до времени поместить его под арест на гауптвахту в Каре, и тут появился «батюшка», поп, и попросил меня вернуть 2000 рублей, которые он дал начальнику только на время ревизии. Это церковная касса, из коей он двадцатого числа должен выплатить содержание диаконам, певчим и себе самому. Расписку об этом ему надлежит направить контрольной инстанции, а потому ждать никак нельзя. Когда я отклонил эту наивную просьбу, поп пришел в отчаяние и сообщил, что он и начальник тюрем всегда выручали друг друга при ревизиях и ни разу еще ничего плохого не случалось. Он действовал по-христиански, помогал ближнему в беде. Мне было очень жаль горемыку, но изменить я ничего не мог, деньги находились в тюремной кассе, и я был очень доволен, что обошлось хотя бы без денежной недостачи.
Между тем я телеграфом вызвал в Алгач Львова, начальника верхнекарских тюрем, и перепоручил ему управление здешними тюрьмами, где он за короткое время навел порядок.
По возвращении на Кару я вызвал к себе арестанта, от которого получил вести из Алгача, подарил ему рубль и угостил большой чаркой водки.
В первый день Рождества группа описанных выше мотов приготовила мне в одной из тюрем сюрприз. Поздравив узников во всех камерах, я велел отпереть карцер, где, как мне доложили, сидела четверка мотов. В камере было темно, лишь свет из открытой двери высветил четыре обнаженные фигуры в ручных и ножных кандалах. Они выстроились в ряд, один подал знак рукою с тяжелой цепью — и мне навстречу с воодушевлением грянуло четырехголосое «Gaudeamus igitur, juvenes dum sumus», под аккомпанемент кандального звона. Моты добились своего — сюрприз удался на славу. Я ожидал чего угодно, только не такой овации!
Еще утром в церкви я обратил внимание, что не слышно певчих, хотя обычно во время службы они пели, причем очень хорошо. Оказывается, регент{20}, великолепный баритон, а с ним вместе бас и два тенора проиграли все свое платье и на праздники угодили в карцер, на хлеб и воду. Пение было для них единственным развлечением. Комизм ситуации не укрылся даже от мрачного начальника тюрем. И я попросил его на сей раз проявить снисходительность и отпустить певчим, кстати, уже отсидевшим в карцере трое суток и получившим свою порцию розог, оставшиеся семь дней и велеть кузнецу освободить их от цепей, единственной их «одежды».
Это снискало мне репутацию меломана, и певчие часто просили разрешения исполнить передо мною церковные песнопения, а равно и другие, арестантские и застольные, песни.
ИСПОВЕДЬ ПРЕСТУПНИКА
Силу и крепость арестантского слова продемонстрировал мне следующий эпизод. Однажды утром, еще затемно, новый начальник верхнекарских тюрем попросил немедля принять его. Очень встревоженный, он рассказал, что Чернов, арестант, сидевший в его тюрьме под арестантское слово, ночью бежал, перелезши через палисад. Охрана открыла огонь, но в потемках промазала. Поскольку же Чернов преступник опасный, а заключенные и казаки очень на него злы, они тотчас устроили облаву, хотя из-за темноты безуспешно. Начальник тюрем просил меня незамедлительно объявить через полицмейстера и верховых казаков здесь, в Усть-Каре, и в ближних станицах, что Чернов бежал и начальник обещает пятьдесят рублей тому, кто доставит его живым или мертвым.
Все устремились на поиски, однако Чернов как сквозь землю провалился. Поздно вечером, когда опять стемнело, верховой казак доставил мне замусоленную записку: «Чернов мною найден. Лежит под перевернутой лодкой на берегу Шилки. Мы сидим на этой лодке, так что вылезти он не может. Я хочу сдать его сам, не перепоручая казакам. Тюремный надзиратель N.N.». Я переправил записку начальнику тюрем в Верхнюю Кару, и тот в сопровождении нескольких дюжих охранников, запасшись необходимыми цепями и веревками, помчался на указанное место.
Через несколько часов мне доложили, что Чернов взят живым и доставлен в тюремную контору. Начальник просил меня прибыть лично, так как казачий атаман оспаривает пленника, и он не знает, как поступить. Атаман командовал казачьим полком, который обеспечивал наружную охрану верхнекарских тюрем.
В сумрачной конторе при тусклом свете коптящей подвесной лампы я увидел скованного по рукам и ногам Чернова. Удачливый тюремщик вдобавок набросил ему на шею веревку и не выпускал оную из рук. Когда беглеца извлекали из-под лодки, видимо, случилась драка, потому что и Чернов, и тюремщик N.N. были в крови, а одежда у обоих порвана.
Казачий полковник, чрезвычайно возбужденный, пожаловался, что тюремная администрация без всякого основания отказывается выдать ему человека, который бежал «из-под караула». Ради своих людей он не может этого потерпеть. Начальник тюрем мотивировал свой отказ выдать арестанта тем, что нашли и доставили беглеца его люди, а не казаки. Будь это казаки, он, разумеется, слова бы не сказал, поскольку уважает старинное право. Моя попытка в принципе опротестовать это старинное право на «суд Линча» не встретила понимания ни у кого из присутствующих, даже у самого Чернова, так как он стоял молча и не заикался об уголовном праве, предусматривавшем за побег шесть лет каторги и пятнадцать плетей.
Я воспользовался своею властью и решил, что Чернов останется в тюрьме и под строжайшим надзором будет сидеть в карцере вплоть до приговора суда, который определит его дальнейшую судьбу. Услышав это, полковник заявил, что подаст на меня жалобу барону Корфу, а Чернов пришел в совершенное отчаяние. Кричал, что не может более жить как арестант, вот уж двенадцать лет сидит за решеткой, лучше умереть, коли нет свободы. Пусть его лучше казнят! Он совершил двенадцать убийств, и каждый раз его приговаривали к десяти годам каторги. Трижды он бежал из-под следствия. В его душе угнездился зверь, который все время заставляет его убивать, иначе он не может; пускай его повесят или отдадут на избиение казакам. Когда на него накатывает, он обязательно убивает.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
