— Ах, доктор Плениш, я так рада, что вы заинтересовались нашей борьбой за исправление нравов, вы и ваша милая жена, я вас познакомлю с мистером Педерсоном, знаете — его преподобие Чонси Педерсон, пастор лютеранской церкви, она раньше называлась норвежской церковью, но теперь она в ведении английских лютеран. Я, конечно, не говорю, норвежцы — прекрасный, честный, богобоязненный народ, но… ах, да, я сейчас позвоню мистеру Педерсону.
— Говорит миссис Басвуд… — Она продолжала говорить все время, пока они ждали его преподобие. Она не умолкала ни на минуту.
Мистер Педерсон был объемистый, среднего роста человек килограммов на девяносто чистого весу, по виду свободный от греховных мыслей и вообще от каких бы то ни было мыслей. В частной жизни он занимался разведением спаржи и сахарной кукурузы и действовал всегда попросту и без затей. Он приветствовал декана от имени Цензурного комитета. Он объяснил, что кандидатуру декана полагалось бы проголосовать с участием остальных членов, но, поскольку оба эти субъекта не являются даже добрыми протестантами, декан может считать себя уже избранным; более того — и тут они обменялись с миссис Басвуд кивками, взглядами и набожными улыбками, — он не ошибется, если скажет, что декан Плениш уже состоит председателем!
— Я знаю, он сочтет за честь помочь вам бороться за дело нравственности, хотя он ужасно занят и его всюду приглашают выступать, но я уверена, что он согласится! — протараторила Пиони, чтобы не дать миссис Басвуд времени заколебаться, а декану — раскрыть рот.
Мистер Педерсон возгласил:
— Вот это дело! Вот это, если можно так выразиться, здорово! Разрешите сказать вам, декан: мы все почтем за честь работать с таким ученым, таким известным человеком, как вы. Но прежде всего я хочу задать вам вопрос. Согласитесь ли вы со мной и с миссис Басвуд в том, что самой мощной силой или фактором, порождающим страшные пороки, столь распространенные в наше время, пороки, которые вызвали бы краску стыда у Нерона и у любого из известных в истории развратников, сейчас, когда вокруг нас властвует царь Алкоголь и женщины, даже молодые женщины преследуют мужчин (тут Пиони скромно потупилась) и позволяют себе дела и поступки, которые я не решусь назвать в присутствии дам, — готовы ли вы признать, что никакой фактор не способствует такому положению вещей сильнее, чем так называемые популярные и ходкие романы, полные бесстыдных описаний голых женщин (он облизнулся, у миссис Басвуд появился в глазах голодный блеск, декан покраснел, и только Пиони сохранила выражение полной невинности) и содержащие дерзкое оправдание самого гнусного порока и злобное глумление над теми, кто мужественно отстаивает нравственную чистоту в церкви и у домашнего очага? Позор!
Декан сказал, что об этом стоит подумать.
Еще до того, как состоялось первое заседание Цензурного комитета под председательством декана, Пиони сообщила ему:
— Я кое-что нашла для тебя — «Татуированная графиня», роман Карла ван Вехтена,[50] вышел года два тому назад. Вот ты как цензор возьми и разделай его ко всем чертям.
— Невозможно! Насколько я помню, мистер ван Вехтен родился здесь, в штате Айова. Он здешний уроженец. — В устах декана слово «уроженец» звучало так, словно имело непосредственное отношение к рождеству Христову.
— Это-то и хорошо. Все, кто знал его с детства или уверяет, что знал, завидуют ему, потому что он переехал в Нью-Йорк.
— А книга достаточно безнравственная, чтобы заинтересовать публику?
— Я не читала. Я так занята, совершенно недостает времени читать романы. Но там, говорят, одна женщина и один молодой человек очень интересуются друг другом, а не женаты. И все происходит в Айове.
— Понятно.
— Ив книге очень много забавных мест и всяких умных рассуждений — от этого она еще более безнравственная.
— Что ж, попробовать можно.
Когда собрание состоялось, все члены комитета выразили полную готовность изничтожить земляка-дезертира и, объявив крестовый поход, изгнать «Татуированную графиню» из пределов округа Гарфилд. Но хотя, по слухам, в больших городах вроде Дюбюка и Де-Мойна эта книга имелась в изобилии, во всем округе она нашла#ь только у одного владельца газеты, у одного врача, у двух адвокатов и у семи священников. В округе числилось пять книжных магазинов, из которых три на рождество даже торговали книгами, но в них не удалось обнаружить ни одного экземпляра.
Пиони не унималась:
— Где-нибудь она да продается. Округ у нас передовой — одни янки и скандинавы. Есть же люди достаточно культурные, чтобы читать безнравственные книги.
Она объездила на машине все киоски, торгующие журналами и игрушками, и тут же в Мэйбл-Гроуве, в каких-нибудь десяти кварталах от обиталища миссис Уильям Басвуд, нашла два экземпляра «Татуированной графини» в табачной лавочке некоего мистера Руда.
Все пятеро членов Цензурного комитета, а с ними две умиленные супруги посетили мистера Руда в его лавке.
Он был худ, любезен и несговорчив. Нет, он не читал «Графини». Он вообще ничего не читает, кроме модных журналов, да иногда Луизу Мэй Олкотт.[51] Нет, он не знает, откуда у него два экземпляра «Графини», скорее всего их прислали вместе с партией журналов, проспектов и пасхальных открыток. Нет, совершенно определенно, он не обещает не продавать «Графиню». Он ведет торговлю, как ему нравится, а не по указке всяких толстомордых проповедников и всяких… — он взглянул на Пиони, — безмозглых куриц. Ну и пусть арестуют, пожалуйста. Прибыль одна — что сидеть в тюрьме, что сигарами торговать.
Декан заявил:;
— Об этом мы позаботимся! — и со всем достоинством, которое придавали ему бородка и золотые очки, вывел своих крестоносцев из притона греха.
Преподобный мистер Педерсон подал мысль посоветоваться с мистером Биллом Пеннистоном, председателем совета уполномоченных округа Гарфилд.
Мистер Пеннистон сообщил:
— Юридически вы бессильны, но почему бы нам, членам республиканской партии, время от времени не ударяться в нравственность, чем мы хуже демократов? Я договорюсь, чтобы мэйбл-гроувская полиция разрешила вам устроить митинг в Хокай-парке, и сделайте одолжение, сотрите этого Руда в порошок. А что, декан, книжка очень забористая? Надо купить, пока Руд еще не расторговался.
— Я не успел ее прочесть, то есть дочитать, — пояснил декан.
Декан Плениш был человек, преисполненный чувства собственного достоинства, воспитатель молодежи и в потенции государственный деятель. Он бы с удовольствием выступил перед несметной толпой, если бы она толпилась в снятом для этого случая зале, освященном библией, национальным флагом, графином с водой и плетеными стульями. Но драть глотку в парке, уподобившись уличному оратору-евангелисту… Он признался Пиони, что «до смерти трусит».
— Но, Гидеон, дуся, на тебя рассчитывают газеты! Будут репортеры из Кинникиника и Мэйбл-Гроува, а может, даже из Ватерлоо и Сидар-Рапидс.
— Ты думаешь? — усомнился декан, сладко замирая от гордости и страха.
— Я почти уверена.
Не удивительно, что Пиони была почти уверена. Она сама звонила по телефону во все эти газеты.
— А ректор Булл и попечители, по-твоему, одобрят эту затею?
— Они, безусловно, найдут, что это очень похвально.
И опять она говорила не наобум, ибо сама разъяснила упомянутым высоким лицам, что Кинникинику не помешает немножко рекламы по линии нравственности, а они в ответ вздохнули: «Что ж, может, и так».
Когда пятеро цензоров появились на эстраде в Хокай-парке, их ждало там не более пятидесяти человек, вполголоса спрашивавших друг друга:
— Кто они такие? Мормоны или адвентисты седьмого дня?
В кратком вступительном слове, занявшем семнадцать минут, преподобный мистер Педерсон представил декана Плениша.
Декан чувствовал себя прескверно. Ему чудилось, что все двадцать три слушателя, которые еще не разбежались, еле удерживаются от смеха.
— Д-друзья мои! — простонал он, и кто-то засмеялся. Он напряг все силы, стараясь выдумать что-нибудь получше, и разразился громовым: — ДРУЗЬЯ мои!
Но Пиони смотрела на него, и глаза ее обещали, что, если он как следует разогреет публику, она сегодня ночью будет с ним очень нежна. Без усилия и словно помимо его воли речь его вдруг полилась плавно, уверенно и твердо, полная нравственного чувства, эпитетов и придаточных предложений. Пять минут спустя он гремел:
— Не будем, если дозволено педагогу употребить такое выражение, не будем втемяшивать себе в голову, что рассадниками всех пороков являются Уолл-стрит, Париж и Голливуд. Уроженец штата Айова Карл ван Вехтен и Ал Руд, сосед, которого вы все знаете, — вот кто преподносит нам такой шедевр безнравственности, двусмысленности и греховного соблазна, что у каждого из нас поневоле являются мысли, не приличествующие жителям Среднего Запада. И как же мы поступим с этими людьми?
