— Вот и пусть! — сказал Колька.
— А может, не надо? — усомнился Кожин.
— Кому не надо, а кому надо, — рассудил Шурка. — Мы не заставляем.
— Как бы чего не случилось, если сердце слабое, — предостерёг Витька.
— У кого сердце слабое, у Граммофонихи? — изумился Петька. — Да у неё дизель, а не сердце! Это ещё надо посмотреть, что она в себя вливает: чай или солярку! Хых, слабое!
— Не знаю, не знаю! — по-матерински оговорился Витька и глянул на меня, словно ища во мне союзника.
Вообще-то лично мне Граммофониха никакого зла не причинила, и у меня не было на неё зуба, если задуматься, но поскольку остальные пацаны кипели местью, то и мне казалось, что я тоже крайне обижен этой тёткой и не просто за компанию участвую в деле, а из кровного интереса.
Мама подозрительно покашивалась и на нашу поделку, и на наши энергичные перешёптыванья, потом спросила:
— Это куда же вы снаряжаетесь?
— Играть, тётка Лена, — простецки соврал Петька и тут же расписал придуманную вмиг игру. — Это вроде партизан. Двое несут тыкву, у тыквы глаза красные, а двое из-за угла в неё картошками швыряют. Если, значит, тыква уцелеет, то победили, а если треснет, то — разгром.
На улице уже окончательно стемнело, но темнота была не плотной, а жидковатой, ранней.
Мы, разгорячённые предстоящей местью, шли сперва по дороге открыто, болтая и смеясь, но потом подвинулись ближе к плетням и свели разговор на полушёпот, и только отдельные вспышки смеха звенели неожиданно громко. В нас легко было разгадать людей, замышляющих зло. Чего это ради мы лезли в тень плетней и так осторожно двигались? Конечно, замышляли преступление! Лёгкая тревога копошилась в сердце, и ещё более хотелось творить что-нибудь необыкновенное, озорное. Встречных было мало, в домах ещё не отужинали.
Граммофониха, как и Шурка, жила у озера, но несколько дальше.
— Как бы этот дурак боров не расхрюкался, — озабоченно проговорил Колька.
— Надо разведку снарядить, как на фронте. Это уж твоё дело. Ты с ним раз снюхивался, ступай ещё раз выследи.
Колька отдал мне палку, на которую предстояло насадить тыкву, чтобы поднять её повыше, и отделился от нас. Мы остановились в лопухах между избой Граммофонихи и её соседей.
— Будем действовать прямо с улицы, — сказал Петька Лейтенант.
— Ты постой, не торопись, — возразил я. — Может, лучше с огорода? Чуть чего — бац в картошку, и нас нет.
— Не пойдёт, — сказал Шурка. — Огородное окно — из горницы. Жди, когда Граммофониха в горницу заглянет.
Вернулся Колька.
— Ну?
— Боров в хлеву чавкает. А в избе собирают на стол, я заглядывал.
— Айда! — скомандовал Шурка и направился к дому, держа тыкву под пиджачком.
Мы цепочкой, как овцы в узком месте, двинулись за ним.
— Да, — обернулся он, — чтоб не спорить, сразу уговоримся, кому что. Я подымаю тыкву, Петька держит Мишку, Мишка глядит в окно. Колька и вот ты, — обратился он к Кожину, который после некоторых колебаний всё же присоединился к нам, — следить по сторонам.
— А если я — смотреть? — заикнулся Колька.
— Ш-ш-ш, — шукнул Петька. — Мне тоже не баско шею подставлять.
Мы действовали быстро. Тыкву насадили на острую палку, засунули внутрь через глаз паклю, пропитанную керосином. Колька держал наготове спички, ожидая моего сигнала. Важно было не просто сунуть тыкву в окно, а увидеть, что случится там, в избе. Я схватился за оконный наличник, подтянулся. Петька головой подпёр меня сзади. Утвердившись таким образом, я медленно ввёл голову в полосу света, падавшего из окна. Лампа горела ярко, и внутренность кухни сперва представилась мне наполненной сплошным огнём. Проморгавшись, я увидел двух тёток за столом: одну — лицом ко мне, другую — спиной. Одна поднялась и пошла к печке. Это Граммофониха. Руки у меня от волнения дрожали. Я кивнул Кольке. Он живо чиркнул спичкой, сломал её.
— А! — не выдержал Шурка.
— Щас… — Колька достал вторую, чиркнул, сломал. — Нате, нате, — торопливо проговорил он, передавая коробок Витьке.
— Мишк, ты придерживайся малость, — зашевелился подо мной Петька. — У меня ведь шея не бычья — плющится.
Витька зажёг спичку и через нос бросил её в череп. Маска, бесформенная в темноте, выявилась вдруг во всей своей жути. Глаза, круглые и большие, острый филиний нос горели, резко вырисовывая на бревенчатой стене избы дрожащие золотые пятаки. Особенно страшными были зубные прорези. Пакля начала чадить, и через глазницы повалила копоть.
Шурка поднёс горящую тыкву к окну. Я следил. Граммофониха, поддев ухватом чугунок, семенила от печи к столу. Я осторожно, как птичка клювом, постучал ногтем по стеклу. Граммофониха оглянулась и вдруг, резко выпустив ухват, вскинула руки и стиснула ими голову. И тут же раздался пронзительный визг. Я только видел, как упал чугунок, что-то выплеснув на пол, и как вскочила вторая тётка. Больше я не видел ничего. Петька выдернулся из-под меня, и я шлёпнулся на землю. Ребята удирали вдоль плетней. Я подхватил оставленную ими палку и пустился следом. Шурка бежал последним, таща горящую тыкву. На ветру пламя разгорелось и, наверное, жгло ему руки, потому что он болтал пальцами, а потом бросил тыкву в крапиву. Ударившись о землю, она сочно хрястнула и метнула пламя, как голова сказочного Змея Горыныча. На бегу я оглянулся. Огонька уже не было видно, пакля, должно быть, угасла, окропившись росой.
Мы промчались по улице до Шуркиного двора, влетели в калитку, шмыгнули в огород и спустились к огуречным грядкам.
— Вроде получилось, — сказал Колька, переводя дух.
— Никто, кажется, не гонится, — прислушиваясь, проговорил Витька, потом тихо спросил меня: — Где мы? Я все ориентиры потерял. В каком конце деревни?
— Да рядом мы, у Шурки, — ответил я. — Вон оно, озеро.
— А!
— Вы слышали, как завизжала Граммофониха? — спросил я.
— Ещё бы.
— Как тот боров, — вспомнил Колька.
— А может, и тогда Граммофониха выла? — предположил Петька.
— Что я, Граммофониху с боровом перепутаю? — оскорбился Колька. — Я с ним нос к носу столкнулся.
Мы прислушались.
— Никто не всполошился, — заметил Петька и вздохнул. — Хоть бы кто погнался.
— Погоди ещё! — сказал я.
Снизу, с озера, напирал туман и рыхлыми волнами окутывал тёмные грядки. Холодило ноги, по колено вымоченные росой.
Из предосторожности мы с полчаса просидели в Шуркином огороде. Торжество, ликованье, охватившее нас в первые минуты, скоро улеглось, а потом и вовсе исчезло, уступив место беспокойству и какому-то гнетущему, противному чувству, которое на словах значило: «А что будет?» Вдруг Граммофониха узнает, что это наша проделка, и разнесёт по всей деревне? И будут люди тыкать в нас пальцем и говорить: смотрите, мол, герои, думали — хлопцы что надо, а они…
Расходились по домам молчаливо, словно стыдясь друг друга. Где-то, кажется у клуба, ухарски заливалась гармошка, но её голос нас не манил сегодня.
Глава третья
Утром меня кто-то настойчиво тормошил. Я чувствовал эти толчки, но сперва думал, что не меня толкают, а когда понял, что меня, — не захотел открывать глаза. Как приятно спать.
— Миша, Миша, — повторял голос. Это мама.
И тут же другой голос:
— Мишка! Засоня, очухайся. Слышь, эй!
С меня сдернули одеяло. Я сел. У кровати стояли мама с Колькой, у которого были поцарапаны щека, кончик носа и уголок лба. Я мигом сообразил, что Кольке попало за вчерашнее, и тревожно спросил:
— От матери досталось?
Колька махнул рукой.
— Нет… Слышь-ка, Миш… — Он покосился на маму.
— Мне нельзя слушать? — спросила мама.
— Можно… Ну, это… — Он задёргал пальцами, подыскивая слова. Чувствовалось, что он многое хочет сказать. — Так что вот — на меня вчера бандюга нападал!
Я съехал с высокой кровати на пол:
— Какой бандюга?
— Такой… Человечий.
— Врёшь!
— Чтоб мне с кедра свалиться — человечий, — поклялся Колька, ворочая до невероятности круглыми глазами.
— Какие же бандиты в деревне? — проговорила мама тем тоном, в котором сквозит явное недоверие.
— Тётя Лена, тётя Лена, Мишка… Бандюга. Говорю вам — бандюга, чего мне врать-то… Мишку я, может, и обманул бы, а вас-то… Он меня свалил и чуть не задушил, — быстро, свистящим шёпотом выпалил Колька.
И он, сбиваясь, рассказал всё, что с ним произошло.
Когда, расставшись с нами, Колька побежал домой мимо амбаров, ему кто-то подставил ножку. Он упал ничком и прокатился по земле лицом. Колька не видел человека и не знал, что упал из-за подножки, думал — просто запнулся. Но он испугался этого неожиданного падения в темноте. Он слабо вскрикнул. Хотел было вскочить, как вдруг кто-то живой и грузный навалился на него, зажал ему рот и нос ладонью. Колька рванулся, ещё не поняв, в чём дело, рванулся просто от насилия. Но руки держали его плотно, как ухват. У Кольки мелькнула мысль: отплата за Граммофониху. Ну, пусть надерут уши или отстегают крапивой, зачем же так давить и зажимать рот, ведь дышать-то надо… Колька снова рванулся. Но человек ещё злее прижулькнул его. Он сам дышал часто, тяжело и хрипло. Он даже закашлял, наглотавшись пыли, которая поднялась вокруг. Кашляя, он ослабил руку, державшую стиснутым Колькино лицо, и Колька, мотнув головой, сбил ладонь со рта. Но крикнуть он не успел, он успел только вздохнуть, а рука вновь закрыла рот.
