И ведь получалось.
У Гортензии Кортес — получалось.
Начала она еще в детстве, заставляя себя ходить из школы домой в одиночку в темноте. Она наотрез отказывалась, когда мать предлагала ее встретить. Прятала в кармане вилку. Зажав в руке вилку, высоко вздернув подбородок, шла вперед со своим школьным ранцем за плечами. Готовая защищаться до последнего. «Вовсе не страшно», — повторяла она, а ночь сгущалась вокруг, пугая призраками.
Потом она подняла планку выше.
Пригрозила своей боевой вилкой, когда парень вознамерился поцеловать ее против ее воли.
Вонзила ее в ляжку какому-то здоровяку, который преградил ей дорогу на лестнице, требуя два евро в качестве дани за проход. Вонзила ее в глаз насильнику, который хотел затащить ее в подвал.
Вскоре вилка ей уже была не нужна.
У нее появилась репутация.
Единственный вопрос, который задавала себе Гортензия в процессе научно обоснованного укрощения страха, был такой: почему только она так поступает?
Вроде бы так просто. Лежит на поверхности.
И тем не менее…
Отовсюду слышалось: «Я боюсь, мне страшно…»
Страшно, что не повезет, что не хватит денег, страшно кому-то не понравиться, страшно сказать да или нет, страшно, что будет больно. А ведь как только скажешь: «Я боюсь», — тут как раз и произойдет самое худшее. Почему же мать, взрослый человек, который должен защищать ее, дрожит от страха, завидев грубияна или получив письма со счетами? И вообще пугается собственной тени? Гортензия не понимала. Она решила больше не мучиться вопросами и двигаться дальше.
Двигаться вперед. Учиться. Не загромождать себе дорогу эмоциями, не обременять себя чувствами, страхами, желаниями, этими паразитами сознания. Словно время ее поджимало. Словно она не имела права на ошибку.
Единственное, что ускользало от безжалостной карманной вилки Гортензии, — смерть отца, которого сожрал крокодил в болотах Кении. Сколько ни пыталась она твердить: «Антуан», «крокодил», «ничуть не страшно», ей все снились страшные сны, в которых она погибала в зубастой пасти. Никогда, говорила она себе, просыпаясь в поту, никогда! И обещала укрепить себе стальной панцирь, чтобы выстоять. Чтобы противостоять этим снам. У нее не получалось уснуть. Мерещилось, будто в глубине комнаты желтым огнем горит жадный взгляд подстерегающего ее крокодила…
После того как Гэри Уорд бросил ее посреди улицы, после того как ее сердце и тело утонули в угольно-черном дыму желания, после того как он поцеловал ее так, что у нее едва крышу не снесло, Гортензия отдалила от себя образ Гэри, посмотрела на него со стороны, остудив свое сердце, разглядела во всех подробностях и решила, что самое разумное в ее положении — подождать. Послезавтра он позвонит.
Он не позвонил ни послезавтра, ни через день, ни потом.
Она вычеркнула его из всех списков.
Ее жизнь не зависела теперь от Гэри Уорда. Не зависела от поцелуя Гэри Уорда, от счастья, брызжущего с губ Гэри Уорда. Она была хозяйкой своей жизни — она, Гортензия Кортес.
Ей достаточно четко сформулировать свои желания и чаяния, чтобы удовлетворить их лишь собственной волей.
Гэри Уорд непредсказуем, невыносим, ненавистен, раздражающ.
Гэри Уорд безупречен.
Она хотела только его. И она его получит.
Но позже.
В этот день в метро на линии «Нозерн», черной линии, которая вела от ее колледжа до дома, где она снимала большую квартиру вместе с четырьмя другими студентами-парнями, между прочим, Гортензия прочла свой гороскоп в забытой на лавочке газете. В рубрике «сердечные дела» говорилось: «Если вам тяжело продолжать отношения, прервите их. А потом сможете возобновить…»
«Крибле-крабле-бумс», — прошептала она, складывая газету, решено: она его забудет.
Еще одно спасало Гортензию Кортес, кроме решимости и вилки в кармане: высокое мнение о собственной персоне. Мнение, которое она считала оправданным. Доказательством тому служили ее работы. «Я не какая-нибудь бездельница, я не филоню и не халтурю, бьюсь за то, чтобы получить свое и чтобы мою работу оценили».
Иногда она сомневалась, хватит ли ей упорства, чтобы продолжать борьбу.
Уверенности не было.
Ей нужны были результаты, чтобы поспешать дальше. Чем больше улыбалось счастье, тем быстрее она двигалась вперед. «Роман с Гэри отвлек бы меня от основной цели, — думала она, разглядывая людей вокруг. — Я, может, стала бы как та девица, что демонстрирует красные ляжки из-под мини-юбки, или как вон та, что жует жвачку и рассказывает, как они с Энди провели вечер: «Ну вот, и он мне говорит… ну а я ему говорю… короче, он меня целует… ну, мы это, понятное дело… А на следующий день он не звонит… что же делать?» Две несчастные жертвы, блеющие какую-то чушь на невнятном языке влюбленных. Не слишком отдаваясь любви, я ничем не рискую, и меня за это любят. Таковы мужчины: чем больше их любишь, тем меньше они себя растрачивают на ответное чувство. Закон природы. Поскольку я никого не люблю, у меня миллион воздыхателей, и я могу выбрать того, кто мне в данный момент больше подходит».
Поцелуй Гэри в черной лондонской ночи на фоне зелени парка нарушил ее душевное равновесие. Она почувствовала, что выбита из колеи. Чуть было не превратилась во влюбленную дуреху. «Нет, я не дуреха. Я не курю, не пью, не употребляю наркотики и не развратничаю. Сначала это была просто поза, не хотелось быть как все, сейчас это осознанный выбор, я поняла, что таким образом экономлю время. Когда я достигну цели — открою свой модный дом, когда у меня будет своя собственная марка, — я смогу обратить внимание на остальных людей. А пока мне нужно сконцентрировать всю энергию на карьерном росте. Начать собственное дело, быть эгоисткой до мозга костей, стать второй Коко Шанель, навязать свое видение моды, даже при том, — озарило ее мгновенное прозрение, — что мне еще учиться и учиться. Но я знаю, к чему стремлюсь: к исключительной элегантности, к высокой классике, нарушенной одной или двумя неожиданными деталями. Нарушить чистоту. Испачкать ее. И увековечить полученное, подписав моим именем. Научиться легкости линий, точности рисунка, а потом все смять, порвать красивую картинку. Удар кинжалом по безупречности».
Она вздрогнула, глубоко вздохнула. Не терпелось скорее ринуться в бой. «В любом случае я ставлю только на это. Человеческая плоть и ее устремления куда как скучны по сравнению с моими планами».
Она дошла до улицы Энджел, поскользнулась на обертке от «Макдоналдса», сердито выругалась. Проходя мимо сети ресторанов «Готовая еда», пожала плечами: ну и названьице, вот деревня! Последние метры, отделявшие ее от дома, посвятила картине апофеоза своей карьеры. Ее окружили журналисты со всего мира, и она в пиджачке и шароварах из шерстяного крепа цвета перванш и сандалиях «Живанши» объясняла им идею своей коллекции, как вдруг, открыв ключом дверь, она услышала язвительное замечание Тома, молодого англичанина, служащего в банке:
— Гортензия! Ну ты и засранка!
Гортензия холодно взглянула на Тома. Белобрысый блондинчик с длинной жидкой бородкой, он обычно смотрел на нее печально и безнадежно, как бассет на миску с едой, до которой никак не достать.
— Что стряслось, Томми?! Прихожу домой еле живая от усталости, весь день занятия, а тут еще ты со своими инсинуациями!
Она повесила пальто в прихожей, размотала толстый белый шарф, в несколько слоев обвивавший шею, поставила сумку, набитую учебниками и папками, и тряхнула длинными каштановыми волосами перед носом безобидного простака (так по крайней мере она считала до сих пор).
— Ты оставила использованный тампон в ванной.
— Ах! Ну извини. Я, верно, задумалась…
— И это все, что ты можешь сказать?
— Выходит, ты не знал, милый Томми, что раз в месяц у женщин случается кровотечение и это называется месячные?
— Но ты не имеешь права бросать свои тампоны в нашей ванной!
— Я же сказала: извини, я больше не буду… Сколько раз тебе повторять?
Она одарила его самой очаровательной из своих улыбочек.
— Ты, мерзкая эгоистка, даже не подумала о нас, о парнях, с которыми живешь в одной квартире!
— Я уже дважды извинилась, может, хватит? Я не собираюсь каяться, валяться у тебя в ногах и посыпать голову пеплом! Не должна я была его там забывать, это точно, ну а теперь что тебе еще нужно? Отдаться тебе в качестве компенсации? Исключено. Я, кажется, четко обрисовала ситуацию: никаких телесных контактов между нами быть не может. Как ты провел день, а? Небось трудно было на работе, на бирже падение… Тебя не выгнали ненароком? Ах, ну конечно! Давай сама догадаюсь: тебя выгнали, и ты срываешь на мне зло…
Томми, казалось, потерял дар речи от такого напора, но потом вновь принялся обличать Гортензию, через слово повторяя «тампон», «тампон».
