Он сел, сжал виски ладонями и вдруг заплакал.
— И в бурях, и в житейском горе, — повторял Глеб, шагая в гостиницу, — в чужом краю… Стоп! Ведь это же про нас, про нас с вами. В чужом краю, в пустынном море… Под какой волной проходит сейчас твоя субмарина, Алик Ракитин? — И потом шептал: — Не забывайте нашу школу, помогайте друг другу, любите… — И что-то уж совсем неожиданное говорил, не узнавая себя и удивляясь. — Живите, не уходите, не умирайте…
ТРЕВОГА
Хроника одного экипажа
СЕРГЕЙ ШАГУНОтсюда, из застекленного скворечника КП, наш гарнизон как на ладони: казармы, площадь перед штабом, строевой плац… Знакомая картина. Улицы в городке короткие и просматриваются насквозь. На южной окраине — мастерские, на северной — склады, емкости с горючим, а вокруг — степь. Летное поле кое-где покрыто снегом, белесая, тронутая заморозками трава почти одного цвета с бетонкой. На горизонте маячат жиденькие деревца лесопосадок, к ним убегает бетонка, рябая от следов подгоревшей при посадке резины. Утро сегодня тихое, морозное. На стоянках с зачехленными самолетами людей не видно.
В дни больших полетов что бы ты ни делал, валялся ли с книжкой или гонял шары в клубе, ты ни на минуту не забываешь — гарнизон живет. К турбинам, скажем, ты привык и не слышишь их. Но вот выходишь из клуба и вдруг замечаешь, как дрожит и проседает под ногами земля: тяжелая машина пошла на взлет. В такие дни здесь все полно значения и смысла: любой дощатый домик, любой ящик на стоянке или огонь на крыше. А по воскресеньям наш городок посреди плоской степи кажется мне чем-то случайным и почти незнакомым. Смотришь на него как бы со стороны. Смотришь и думаешь: большой военный аэродром в степях. Так или примерно так написали недавно про нас в газете.
На нашей стоянке сегодня народ. Я опять ловлю себя на мысли, что называю своей стоянку, куда больше не прихожу. Полгода уже не бываю там, а все — наша, наши… Вот и диспетчер тоже: твои, говорит, прилетают. Бросил мимоходом, а мне вдруг ужасно тоскливо стало, пусто как-то, нехорошо…
Я очень обрадовался, когда встретил после завтрака Диденко. Он теперь штурман полка, а раньше летал с нами. Диденко прогуливал свою собаку.
— Как, — спрашиваю, — ваш дог?
А он мне:
— Доберман-пинчер.
— Вот как! А я…
Диденко меня не дослушал.
— Удивительное дело! — штурман оживился. — Они ведь злые, эти собаки. Решили даже бросить всю затею. Большая собака — большие хлопоты. «Возьмем кого-нибудь поменьше, — говорит жена, — поласковей». А тут отпуск, разъезды, новая квартира. Отправили Нюшку в деревню. Там она и жила все это время. Родители у Натальи — прекрасные люди. Патриархальная, знаете, такая чета: терпимые, мягкие, добрые… — Диденко помолчал. — Я ведь этого не знал, семьи. Все больше по детдомам мыкался, потом казарма… Привезли Нюшку — совсем другая собака. Да-а… Вчера листал книжку.
Ветеринары утверждают, что в поведении собаки отражается характер ее хозяев.
Нюшке не стоялось на месте, она все рвалась куда-то, натягивала поводок. Забавно: раньше все были Джеки, Рексы, Дианы, а теперь — Нюшка. У моего деда есть болонка, так ту вовсе Фёклой звать.
Мы потолковали о том, о сем, а потом я говорю:
— Хлызов прилетает.
— С чего вы взяли?
— Диспетчер сказал.
— Он же в понедельник должен был прилететь. Чего ему там не сидится?
— Выполнили задание.
Диденко посмотрел на меня.
— Я не о том. Хороший же город. День свободный, съездили бы на экскурсию…
— Хлызов звонил сегодня. Мы, говорит, здесь рядом, за Дунькиными овинами. Чего сидеть-то?
— Ай, Хлызов, Хлызов! — Диденко рассмеялся. — За Дунькиными овинами. Полторы тыщи верст!
Они летели, а мы говорили о них, о них думали на стоянке и на КП, их ждали. В столовой я слышал, как дежурный сказал повару: «Завтрак к десяти», а тот наклонился и заорал в низкое окно раздатки: «Расход на шестерых! Что? Да, да, наши».
С КП хорошо видно стоянку. Паша Иволгин в рабочей куртке что-то выговаривает механику. Тот мнется с ноги на ногу, изредка кивает. Долговязый солдат тащит тормозные колодки. Этого я не знаю, он пришел без меня. Возле аэродромного домика покуривают офицеры. Я услышал голоса и оглянулся. На КП поднимались командир полка и Диденко.
— А сам-то что? — насмешливо спрашивал командир. — Сидел бы дома.
— Я тут Нюшку прогуливал. — Диденко был как будто смущен. — Потом узнаю, Хлызов прилетает. Отчего, думаю, не зайти.
Я потихоньку ретировался. Какого дьявола, в самом деле, толкаться среди занятых людей.
Мне все равно куда было идти, и я двинулся поближе к стоянке. Если бы вы отправились со мной, то обязательно обратили бы внимание на самолетик с капотом канареечного цвета и белыми цифрами «07» на борту. Впрочем, вы и без меня заметили бы его. Очень уж убого выглядел он на фоне огромных серебристых машин.
Про этот самолетик я как раз и собираюсь рассказать. Его прозвали «сверчком», но не в честь известного запечного насекомого, объяснил мне капитан Букин, а из-за сходства с серенькой птичкой, которая низко летает и чья песня напоминает стрекотание кузнечика.
Словом, ни дать, ни взять наш «07», когда он с резким дребезжанием и стрекотом выскакивает из-за деревьев и идет на посадку.
«Сверчок» приписан к отряду управления. После того, как его командир капитан Букин ушел в запас, машина сделалась бесхозной. На ней по очереди летали те, кто раньше служил в транспортной авиации или по роду службы сталкивался с подобными машинами.
Ни «сверчка», ни полетов на нем, ясное дело, никто всерьез не принимал. Летчики являлись на стоянку, отчаянно зевая или перебрасываясь шуточками. У самолета их встречал механик в стареньком, но всегда опрятном комбинезоне, из-под которого выглядывала гимнастерка с белой полоской подворотничка вокруг худой шеи. Звали механика Фомичом. Он смотрел летчикам в глаза внимательно и строго, и вместе с тем с какой-то доверчивостью. Ждал, видно, что один из них останется в отряде, и самолет, наконец, обретет хозяина. И вот Фомич, маленький и ладный, в своем вылинявшем комбинезоне, бравый такой старшина, выходил строевым шагом и докладывал:
— Машина к полету готова.
Машина? К полету? Гром небесный! Летчики прыскали в ладошку, точно школьницы. Ладно, сейчас полетим. Они гладили «сверчка» по фюзеляжу, перкалевая обшивка прогибалась под рукой и трещала. Постучав по ней ногтем, летчики от удовольствия жмурились: самолет гудел, как барабан. Когда пилот влезал в кабину, «сверчок» приседал и покачивался.
