— М-да, досталось тебе, а только мы тут ни при чем. Да уж не перешиблена ли у тебя спина? Тогда придется нам тебя прикончить.
Пес попытался пожаловаться громче, но вместо этого послышалось только сипенье, напоминающее сип эстонца, схваченного за болотом.
— Нет, спина, кажись, целая. Изголодался и обессилел донельзя, вот и все. А ну, попробуем, станет ли есть?
Кинутый ему сухарь пес осторожно взял в зубы, все еще недоверчиво глядя на чужих людей. Но запах ржаного хлеба, видимо, был очень уж соблазнителен, — вскинув морду, лязгнув зубами, он захватил сухарь поглубже и проглотил. Глаза у него загорелись, он подполз ближе. Симанис дал Кришу горсть сухарей из своих запасов, а сам пошел в камору, где еще давеча заметил какую-то деревянную посудину, привязал ее к журавлю и зачерпнул из колодца воды. До дна вылакав ее белым обложенным языком, пес поднялся на все четыре лапы и даже хвостом завилял. Когда во двор вошли остальные ополченцы, он уже смог обежать и обнюхать всех и каждого по очереди. Даже собака в этой лесной глуши казалась родичем, все приняли ее охотно, каждый угощал оленьим мясом из своих котомок. Только Инга не пожалел, а пнул в бок, и пес, оскалившись, отбежал прочь. Но зато он сразу же крепко подружился с эстонцем, да так и не отходил от него — верно, тот бросил ему самый большой кусок мяса. Ратники посмеивались, видя их дружбу.
— Ну вот, теперь у нас будет двое кудлатых.
У собаки уже было свое имя, — как назвали сначала Медведем, так за ней и осталось. Второй кудлаш пытался втолковать и свое имя, но латышское ухо улавливало только что-то невообразимо долгое, перемешанное из невыговариваемых «h» и «ae» и оканчивающееся каким-то «меги». Все решили, что этого довольно, — пленник стал именоваться Мегисом и вроде бы даже остался доволен этим именем.
Ополченцы принялись выбирать место для ночлега. В жилой каморе глинобитный пол выкрошился, весь в сплошных выбоинах, из-под стен с кваканьем вылезали огромные жабы, а покуда их разгоняли, выполз и длинный коричневый уж, — нет, не очень-то тут приятно располагаться. Рига очень закопчена, от проникавшей и открытые двери сырости стены заплесневели до того, что даже серыми стали, и ночевать тут было невозможно. В клети отвратительная вонь, видно, под полом гнили дохлые крысы. Развели огонь посреди двора. Внезапно похолодало, поднялся довольно резкий западный ветер, он обдувал взмокшие от дневного перехода спины и разгонял комаров. Сосновские и лиственские уже не разделялись, а сидели вперемежку, беседуя и помогая друг другу, как истые земляки. Единение это Мартыню было очень по душе — недружное войско ничего не стоит. Он ласково поглядывал на Инту, ведь это она впервые объединила их вокруг котла, голодные желудки — ее главные союзники. Свою работу она продолжала выполнять все так же, оказывая услуги каждому без исключения, кому только требовалась ее помощь, Поголовно у всех зудело тело от комариных укусов, все чесались и, охая, проклинали эту поганую тварь. А у кого кожа потоньше и кровь пожиже, повыскакивали здоровенные волдыри, которые не просто чесались, а прямо-таки изводили человека. У Петериса на шее под самым затылком, аккурат на становой жиле, образовался нарыв; парень даже голову не мог как следует повернуть и думал, что укусило его какое-то ядовитое насекомое. Выросшая в лесу, Инта знала средства от этой беды. Набрав в чаще и на болоте цветов, листьев и разных кореньев, она сварила их, приготовила коричневую мазь и растирала ею тех, кому крепче всех досталось и кто стонал сильнее прочих. Особенно долго и заботливо она возилась, врачуя шею Петериса, напоследок его даже своей косынкой обвязала, чтобы воротом не натирало больное место. Петерис смеялся, заявляя, что после подобного врачевания шишка на глазах подживет и наутро один рубец останется.
Вожак озабоченно наблюдал за тем, как болотненские все больше и больше сторонятся остальных. Стычка с Ингой Барахольщиком повела к тому, что они обособились окончательно; сидели всегда кучей, угрюмо и тихо переговариваясь. Основания для того, чтобы злиться, у них были: ведь у кого сапоги, тот может поскрести комариные укусы да завалиться на боковую, а лапотникам не давали покоя сопревшие, саднящие, ноющие ноги. Разувшись и развесив вокруг костра онучи, они разглядывали болячки и, конечно, думали о том, как придется брести дальше. Но Инта уже сновала среди них — для ног у нее было снадобье; она скручивала в жгут сочные стебли, выжимала зеленоватую жижу и капала ею на разъеденные болотной ржавчиной места. Врачуемые кривились и пытались отдернуть ноги, но она не отступалась и, полив болячки соком, заталкивала между пальцами листья, наказывая продержать их там всю ночь, тогда завтра и плясать можно; шутками и прибаутками она врачевала так же хорошо, как и травами. Инга Барахольщик, когда она, нагнувшись, возилась с его левой ногой, загоготал и не удержался, чтобы не выкинуть шутку: взял и закинул правую ногу с закатанной до колен штаниной на ее согнутую загорелую шею, а сам, словно его щекочут, зажмурившись, растянулся на спине. Но подобных шуточек лекарка не любила, она сердито скинула ногу и погрозила озорнику кулаком. Мартынь кивком головы указал на нее Сусурову Клаву и Сталлажеву Симанису.
— И кто бы подумал, что эта девчонка нам так пригодится.
Симанис больше поглядывал на Ингу Барахольщика,
— А ты посмотри, что за рожа у этой орясины. Даже в Лиственном известно, какой он бабник, не однажды ему от мужиков доставалось.
Кое-что слыхал и Клав.
— И от кучера по барскому приказу… Прошлым летом у него там какая-то история вышла не то со служанкой, не то с пастушкой. Глаз с этого бугая спускать нельзя.
А Инга, растянув рот до ушей, так и бегал глазами вслед за Интой, обходившей остальных болотненских. У некоторых из них уже сносились взятые с собой лапти; проходя лесом, они надрали лыка и теперь плели новые. Черные тучи накатывались на красноватые блеклые звезды, стало прохладнее, в костры то и дело приходилось подкидывать дров. Вожак долго не мог заснуть от тяжелых раздумий об этой покинутой усадьбе, о вытоптанных лесными зверями полях, об убежавших в лес людях и о том, что их самих ожидает впереди. Угрожающе гудел лес, в его то нарастающих, то стихающих шумах чудились какие-то чуждые, таинственные и зловещие звуки. Кто его знает, может, как раз поблизости и шастают калмыки с луками и стрелами, которые пронзают человека насквозь да еще в дерево втыкаются… Тихонько поднявшись, он оглядел крепко спящее войско, над которым ветер развевал багровые отблески пламени. Голые ноги, как белые хрящи, призрачно выделялись в гуще серых тел. Караульных надо было вокруг выставить— в этакую ветреную ночь беда может навалиться нежданно-негаданно… Взяв мушкет, он обошел двор, стал за ригой и долго вслушивался в шум леса с севера, в котором чудились чуждые, угрожающие голоса…
Назавтра они весь день шагали по довольно сухому лесу с редкими, легко обходимыми болотами. Четыре раза попадались сочные некошеные луга, хотя стоял самый сенокос; по остаткам стогов со стожарами видно, что в прошлые годы тут кипела работа. Значит, неподалеку жилые места, с каждой поляны прямо на север наезжена колея, но идти по ней не было никакого расчета — колдобины налиты до краев водой, тогда как в лесу мокреть хоть мхом и травой подернута. В этот день с ополчением опять произошли два чрезвычайных события.
Вскоре после полудня бывший Бертулис-Дым, а ныне Бертулис-Порох заявил, что чует костер. Сосновские и лиственские ничего не чуяли и потому принялись потешаться над нюхом этой прославленной ищейки. Но болотненские уже знали, каков нюх у Бертулиса, и потому в один голос заверили, что он в таких случаях никогда не ошибается. Вот и пес стал то и дело подымать морду и ворчать, потом даже залаял, взъерошил шерсть, забежал в кусты, урчал и все время оглядывался на Мегиса, которого выбрал хозяином и, верно, потому считал самым умным из всего людского скопища. Криш тоже полез в кусты и, вернувшись, сказал, что неподалеку, слева, и впрямь горит костер, а возле него видны люди. Вожак расставил дружины полукругом, приказал держать мушкеты наизготовку и идти как можно тише.
Уже шагов за тридцать они увидели, что окружать, а тем более опасаться, некого. У огня сидели бородатый мужик, костлявая баба и парнишка лет десяти. Одежда на них была еще почти приличная — значит, бежали не издалека. Рядышком лежала привязанная к телеге мохнатая лошаденка. До последней степени ко всему равнодушная, положив шею на траву, она даже не передергивала мохнатыми ушами, чтобы отогнать мух, которые, пользуясь заветрием от кустов, так и облепляли глаза. Она даже не моргнула, когда хозяева, увидев окружавших их людей, испуганно вскочили. Баба завопила, вскинув стиснутые руки; спервоначала у нее только раскрылся рот, шея, подергиваясь, вытянулась, и лишь затем сквозь зубы вырвалось какое-то непонятное слово. Мужик так же разевал рот и вытягивал шею, покамест не выдавил какой-то звук. Мегис подтолкнул предводителя.
