Такое же впечатление производила на меня мифология. Если верить фактическому содержанию этих легенд, вся мифология становится нелепой и смехотворной. Но коль скоро перестаешь в них верить, они предстают в новом свете и сияют новой красотой, являя собой замечательный плод богатого воображения, содержащий много поучительного. Ныне никто не верит оказаниям о греческих богах и богинях, и поэтому мы можем свободно восхищаться ими и они становятся частью нашего духовного наследия. Но если бы мы должны были верить в них, каким бы бременем это оказалось для нас, и, придавленные тяжестью этой веры, мы зачастую теряли бы способность ощущать их красоту. Индийская мифология богаче и шире. Она прекрасна и полна смысла, Я часто размышлял о том, какими были люди, придавшие форму этим светлым мечтам и прекрасным вымыслам, и из каких золотых россыпей мысли и воображения они извлекли их.
Стало быть, рассматривая эти тексты как творения человеческого разума, мы не должны забывать об эпохе, в которую они были написаны, об окружающей обстановке и духовной среде, в которой они создавались, о том огромном расстоянии с точки зрения времени, образа мыслей и опыта, которое отделяет их от нас. Мы должны забыть о ритуальной парадности и религиозном назначении, которыми они окрашены, и помнить о том, в какой социальной среде они создавались. Многие из проблем человеческой жизни носят постоянный и даже вечный характер, и этим объясняется неослабевающий интерес к древним книгам. Но они касались и других проблем, которые не выходят за рамки современной им эпохи и не представляют интереса для наших дней.
ВЕДЫ
Многие индусы считают Веды священным писанием. Мне это кажется тем более прискорбным, что таким образом от нас ускользает их истинное значение — раскрытие человеческого разума на самых ранних стадиях мышления. И какой это был замечательный разум! Веды (от корня вид — ведать) создавались как сборники знаний той эпохи. Они представляют собой смесь самых разнообразных вещей: гимнов, молитв, жертвенных обрядов, волшебств, замечательной поэзии о природе. В них нет никакого идолопоклонства, никаких храмов для богов. Живость и жизнеутверждающая сила, пронизывающие их, просто поразительны. Древние арии ведической эпохи обладали такой жаждой жизни, что обращали мало внимания на душу. У них было какое-то туманное представление о существовании загробной жизни.
Постепенно появляется понятие о боге: сначала это божества, напоминающие олимпийских богов, затем монотеизм и позже— довольно тесно связанная с ним монистическая концепция. Мысль уводит их в неизвестные области, возникают размышления о тайне природы и дух исследования. Все это совершается на протяжении столетий, и когда мы подходим к концу Вед, к веданте (акта значит конец), мы имеем уже философию Упанишад.
Первая из Вед — «Ригведа» — вероятно, самая древняя книга из всех, какими располагает человечество. В ней мы можем найти первые излияния человеческого разума, огонь поэзии, преклонение перед красотой и тайнами природы. В этих древних гимнах нашли свое отражение, по словам д-ра Мак-ник ола, начатки «смелых исканий, предпринятых в глубокой древности и изложенных здесь теми, кто пытался раскрыть значение нашего мира и жизни человека в этом мире... Здесь Индия вступила на путь исканий, которому она никогда не переставала следовать с тех самых пор».
Однако сама «Ригведа» — результат веков цивилизованного существования и мышления, в течение которых сложилась цивилизация долины Инда, месопотамская и другие цивилизации. Поэтому уместно следующее посвящение, содержащееся в «Ригведе»: «Провидцам, нашим предкам, первооткрывателям пути!»
Рабиндранат Тагор определил эти ведические гимны как «поэтическое свидетельство коллективного выражения народного восторга и благоговейного ужаса перед жизнью. Народ, обладающий богатым и неискушенным воображением, почувствовал на заре цивилизации бесконечную тайну жизни. Это была простодушная вера, обожествлявшая все стихии и силы природы, но в то же время мужественная и жизнерадостная вера, где тайна лишь придавала очарование жизни, не отягощая ее тяжелыми сомнениями. Это была вера парода, не обремененного мрачным раздумьем о противоречивом многообразии объективного мира, хотя время от времени озарявшаяся интуитивным знанием — например, того, что «истина едина, (хотя) мудрецы называют ее по-разному».
Но мало-помалу все больше возникали мрачные размышления, пока наконец автор Веды не воскликнул: «О Вера, дай нам убежденность!» Они же побудили поднять более глубокие вопросы в гимне, названном «Песнь творения», которую Макс Мюллер снабдил заголовком — «Неизвестному богу»:
«1. Не было тогда ни несуществующего, ни сущего: не было царства воздуха и неба над ним.
Что же служило покровом, и где? И что давало защиту? Была ли вода, бездонная водная глубь?
2. Не было тогда ни смерти, ни того, что живет вечно; никакого признака, разделявшего ночь и день.
Это единое, бездыханное дышало лишь собственной своей сущностью. Помимо него не было ничего вообще.
3. Была тьма: скрытое сперва во тьме, все это было бесформенным хаосом.
Все, что существовало тогда, было пустым и бесформенным. Великой силой тепла рождено было это единое.
4. Затем возникло вначале желание — первичное семя и зародыш духа.
Мудрецы, которые искали мудростью своих сердец, обнаружили родство существующего в несуществующем.
5. Поперек была проведена их линия раздела: что же было над ней и что под ней?
И были там создающие, были могучие силы, здесь — свободное действие, там — энергия.
6. Кто знает воистину и кто может здесь сказать, когда это родилось и когда свершился этот акт творения?
Боги появились позже сотворения этого мира.
Кто же тогда знает, когда появился мир?
7. Он, первоисточник всего созданного, все .равно, создал ли он все это сам, или же нет.
Тот, чье око надзирает за этим миром с высоты небес, оы воистину знает это, а может быть, он и не знает»7.
ПРИЯТИЕ И ОТРИЦАНИЕ ЖИЗНИ
Из этих далеких истоков глубокой древности берут свое начало реки индийского мышления и философии, индийской жизни, культуры и литературы. Все расширяясь и увеличиваясь в объеме, они покрывают иногда землю богатыми наносами. На протяжении огромного отрезка времени они меняли порой русло и даже, казалось, высыхали, и, тем не менее, они сохранили свой основной характер. Это было бы невозможно для них, не обладай они здоровым жизненным инстинктом. Эта устойчивость не обязательно является достоинством. Она вполне может означать — и, мне думается, означала в течение длительного времени в прошлом — застой и упадок. Но это важный факт, с которым надо считаться, особенно в наши дни, когда нам, видимо, довелось стать свидетелями того, как частые войны и кризисы подрывают гордую и передовую цивилизацию. Мы надеемся, что из этого горнила войны, в котором плавится столь многое, выйдет нечто более прекрасное как для Запада, так и для Востока, нечто такое, что позволит сохранить все великие достижения человечества и восполнить недостающее ему. Однако это неоднократное массовое уничтожение не только материальных ресурсов и человеческих жизней, но и основных ценностей, придающих смысл жизни, весьма многозначительно. Означает ли это, что, несмотря на поразительные успехи во многих направлениях и возникший в результате их более высокий жизненный уровень, о котором и не мечтали в прежние времена, нашей современной высокоиндустриализованной цивилизации нехватает какого-то существенного ингредиента и она несет в себе семена собственной гибели?
Страна, изнывающая под чужеземным игом, стремится уйти от действительности в мечты об исчезнувшей эпохе и находит утешение в видениях былого величия. Это глупое и опасное занятие, которому предаются многие из нас. Столь же вредна для нас, индийцев, тенденция воображать, будто мы все еще сохраняем духовное величие, хотя отстали в других отношениях. Духовное, да и любое другое величие не может быть основано на отсутствии свободы и возможностей или на голоде и нужде. Многие западные авторы распространяли мнение, будто индийцы — люди не от мира сего. Мне представляется, что во всех странах бедные и несчастные становятся в какой-то степени не от мира сего, если они не делаются революционерами, ибо сей мир явно не предназначен для них. Это же относится и к угнетенным народам.
Внешний объективный мир не может полностью занять, увлечь или удовлетворить человека, достигшего зрелости. Человек ищет также какой-то внутренний смысл, некое психологическое и физическое удовлетворение. То же происходит с народами и культурами, по мере того как они развиваются и становятся зрелыми. В любой культуре и любом народе обнаруживаются параллельные течения во внешней жизни и внутреннем мире человека. Там, где они встречаются или держатся близко друг к другу, наблюдаются равновесие и устойчивость. Там, где они расходятся, возникают конфликт и кризис, терзающие разум и душу.
