О сталинских репрессиях написаны тысячи томов. И в каждом из них фигурируют цифры в сотни тысяч и миллионы казненных. Никакого отношения к реальности эти цифры, конечно, не имеют. На пике репрессий, в 1937 – 1939 годах, в Ленинграде были казнены сорок тысяч человек, а в Москве – двадцать пять тысяч.
Сталин вовсе не был маньяком-убийцей, в бессмысленной ярости уничтожавшим все, на что падал взгляд. Если присмотреться к списку расстрелянных при нем людей, то цели, которые ставил перед собой вождь, становятся вполне очевидны. Чтобы башня стояла плотно, она должна быть выстроена из стандартных кирпичей. А все, что непохоже на стандартный кирпич, – на свалку истории. Сталин чувствовал себя скульптором: берем бесформенную глыбу, убираем все лишнее, и получается прекрасная статуя. Придурковатый Николаев со своей ревностью оказался тут как нельзя кстати. Под эту лавочку можно было ампутировать еще какое-то количество лишних в новом советском обществе органов.
Страна, которая досталась Сталину от прежних хозяев, однородной не была. Вся она состояла из одних сплошных меньшинств. Национальных, религиозных, классовых, каких угодно. В том же Петербурге жили десятки тысяч немцев, финнов, поляков, и даже большая колония китайцев. К началу 1940-х все они либо сменили фамилии и превратились в русских, либо переместились на Колыму. В городе вполне открыто жили дети духовенства, царских офицеров и гостинодворских купцов. Этим тоже пришлось либо отказаться от родителей, либо отбыть в лагеря.
Уже через два месяца после убийства Кирова появилось постановление о высылке из города всех до единого дворян, бывших офицеров и недовысланных попов. Именно после этого город навсегда перестал быть прежним. Приблизительно десять – двенадцать тысяч человек получили так называемый «минус»: запрет проживать ближе, чем на сто километров к столицам. Всем им, конечно, было несладко. Зато (считало тогдашнее руководство страны) те, кто останутся, будут похожи не на рассыпающийся веник, а на монолитный и несгибаемый железный прут. Вместо рыхлой толпы, состоящей из меньшинств, получаем стройные колонны одного сплошного большинства: мускулистых русских рабочих. Голубоглазых, гетеросексуальных и верящих в светлые идеалы.
При этом касались все эти постановления все-таки в основном тех, кто не желал сидеть тихо. Скажем, будущий писатель-фантаст Иван Антипович Ефремов забыл своего папу, одного из богатейших лесопромышленников империи, записался Антоновичем, указал в документах, что происходит «из крестьян», и преспокойно сделал блестящую карьеру. А вот, например, студент Коля Ерехович не просто указал в документах подлинную фамилию отца, но и рассказывал всем вокруг, кто именно был его, Коли, крестным. Ерехович-старший до революции служил комендантом императорского Аничкова дворца. А по традиции у чиновников такого ранга при крещении детей восприемником мог выступать только лично государь. Так что Колиным крестным был не абы кто, а расстрелянный большевиками самодержец Николай II.
Сразу после убийства Кирова Колю отчислили из института. Но в тот раз за него вступилась знакомая семьи, Мария Ильинична Ульянова, родная сестра Ленина. Колю восстановили и дали доучиться почти до аспирантуры. Однако совсем безнаказанно иметь такую биографию в СССР 1930-х было все-таки невозможно. И в ночь на 11 февраля 1938 года Ереховича все же арестовали.
Ночью его забрали из дому, полураздетого долго возили в промороженной машине по городу, потом наконец доставили на Литейный и сразу стали бить. Коля был молод, субтилен и заниматься в жизни планировал лишь давно исчезнувшими цивилизациями. А ему инкриминировали лидерство в подпольной организации, целью которой было убийство советских вождей.
Первое время Коля пытался отрицать обвинения. Да только у сотрудников Большого дома был немалый опыт работы с такими, как он. Через несколько дней он все равно все подписал. После этого ему даже устроили очную ставку с подельниками: двумя студентами-востоковедами. Одного звали Теодор Шумовский, а второго – Лев Гумилев.
6
Лев хотел быть историком с самого детства. Еще он немного хотел быть поэтом, как папа и мама, которых почти не знал, но все же быть историком ему хотелось куда сильнее.
Приехав из провинции к Ахматовой на Фонтанку, он оказался там совсем некстати. Мать устраивала личную жизнь, и эта жизнь была ох какой непростой. Леву она поселила в коридоре, спать он стал на старом кованом сундуке. Когда он иногда, забывшись, начинал громко разговаривать, делала ему замечания: ее муж, Николай Пунин, не любил, когда дома шумели. Сам Пунин к Льву относился с подчеркнутой брезгливостью, несколько раз просил не мешаться под ногами и строго запрещал домашним делиться с ним хоть какой-то едой.
Еще через некоторое время их с Ахматовой брак стал трещать по швам. Пунин, почти не таясь, начал приводить в дом новых женщин. Ахматова бы ушла, но идти было некуда и жить не на что, так что единственным выходом было терпеть и стараться вести себя потише. Лев уходил с самого утра, а возвращаться старался как можно позже. Зато в университете дела у него шли просто замечательно. Научные руководители пророчили ему блестящую карьеру.
Учеба давалась Леве легко. Сверстники уважали, девушки стреляли глазками и соглашались ответить на ухаживания. От всего этого казалось, будто дальнейшая жизнь будет состоять из одних сплошных побед. Вел Лев себя дерзко. Показательно игнорировал общественную работу. На лекциях перебивал преподавателей. Не скрывал, что регулярно посещает церковь. Читал случайным знакомым стихи расстрелянного отца.
Специализироваться Гумилев собирался на древнем и таинственном народе хазаров. Курсом старше его учился Шумовский, который планировал заниматься средневековыми арабами. Молодые люди были знакомы, но не то чтобы очень близко. А своего третьего подельника, царского крестника Ереховича, они и вовсе никогда не видели. До самой очной ставки, которую им устроили в Большом доме на Литейном.
Опыта насчет того, как вести себя в тюрьме, ни у кого из них не было. Все трое подписали подсунутые им протоколы, потому что надеялись, что во время суда смогут отказаться от показаний и изложить собственную версию. Да только никакого суда потом так и не случилось. Дело рассматривалось в особом порядке: два часа – и приговор готов. Гумилеву дали десять лет лагерей, двоим подельникам – по восемь.
Ахматова от всего происходящего была в ужасе. Каждое утро она носила сыну передачки и подолгу выстаивала в тюремных очередях. Так подолгу, что даже успела сочинить за это время одну из самых известных своих поэм. Она писала письма в инстанции, просила хлопотать за сына московских приятелей и на пару с сестрой Ереховича наняла лучшего в Ленинграде адвоката.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
