Солдаты, уже не опасаясь отпора, бродили вокруг, нагибались, что-то подбирали. Среди них, в отдалении, двигался майор Конь, который, как и Суздальцев, медленно перемещался, глядя себе под ноги. Оба обходили побоище в поисках груза с ракетами.
Песок был усеян бесчисленными осколками посуды, черепками расписных сервизов, обломками тарелок, фарфоровых ваз и стеклянных сосудов. Некоторые изделия уцелели – лежали тарелки с золотой каймой, словно кто-то накрыл на бархане стол. Изящный, с тонким горлом кувшин, испещренный голубыми узорами, стоял на песке, и рядом, блестя зазубренными краями, лежал осколок. Было странно видеть их рядом, словно кто-то сберег хрупкое изделие, остановив полет металла. Будто капли солнца, блестели на барханах разбросанные взрывами часы. Валялись обломки кассетников, упаковки с электробритвами, продырявленные коробки с электроутюгами. Бугрились ворохи тканей, груды шелка, рулоны ковров. Казалось, кто-то взломал платяной шкаф и вытряхнул содержимое наружу.
– Что за черт! – Конь приблизился к Суздальцеву, держа в руке кисточку для бритья, – волосяной пучок, вставленный в перламутровую рукоять. – Что за черт!
Суздальцев услышал жужжание, увидел промелькнувшую у глаз тень. Еще одна с жужжаньем промчалась, тускло сверкнув на солнце. Он увидел, как на окровавленный бок верблюда села большая сине-зеленая муха. Следом прилетела другая, блестящая, как крохотный слиток. Мухи летели из пустыни, плюхались на окровавленные трупы, жадно шарили лапками, начинали сосать. Пустыня, казавшаяся неодушевленной, ожила, почуяв запах крови. Поодиночке, тусклыми роями летели насекомые, падали на убитых людей и животных, на теплые раны, на сочные внутренности и обрубки костей, принимались за жуткое пиршество. Суздальцев почувствовал больной удар в щеку. Муха приняла его за мертвеца, ползла по щеке в поисках раны. Испугавшись, с чувством омерзения, боясь раздавить жирное насекомое, он смахнул муху. Крутанул головой, заморгал глазами, словно хотел подать насекомым знак, что он живой, его кровь запечатана в сосудах, им не отыскать на нем раны. Они шли с майором среди летящих мух, глядя, как на верблюдах и на людях вокруг ран, словно вокруг водопоя, копошатся зелено-синие насекомые.
– Посмотри! – подозвал Суздальцева Конь, наклонившийся над телом погонщика. Суздальцев приблизился. Погонщик в зеленоватом балахоне, в широких шароварах плоско лежал на бархане, вытянув по швам длинные руки. Его грудь под полотняной рубашкой была в крови. На открытой шее виднелась золотая цепочка с брелоком. Под черными красивыми усами приоткрылся в улыбке рот, и в нем блестели зубы. Под полузакрытыми веками сонные, с поволокой, отражали солнце глаза. Чалма с головы отвалилась, лежала на песке, и голова с короткой стрижкой была открыта. Эта голова была черно-белой, словно по ней, ото лба к затылку, провели валиком с белой краской. И эту черно-белую, словно из двух половин состоящую голову, и красивые, чуть загнутые на концах усы, и улыбающийся белозубый рот узнал Суздальцев. Это был доктор Хафиз, офицер разведки, с кем познакомились в Ташкенте, несколько раз встречались в Кабуле, в штаб-квартире «хада», все последние месяцы обменивались агентурными донесениями о продвижении караванов, о перемещении партии «стингеров», надеясь на скорую встречу в Лашкаргахе. Теперь доктор Хафиз, бесценный агент, лежал на бархане, убитый русским снарядом по приказу Суздальцева. Оба они, Конь и Суздальцев, проиграли схватку с пакистанской разведкой, с афганским шахидом Дарвешем, который под пыткой током указал им ложную цель. Их руками расправился с опасным врагом и теперь, торжествуя, готовится к смерти, ожидая в вертолете их возвращения.
Суздальцев испытал бесшумный удар тьмы, словно солнце померкло и остановилось в небе, как во времена Иисуса Навина. Из жизни Суздальцева кто-то вырвал и унес непрожитый им отрезок, образовав в непрерывном времени черную скважину, в которую бесследно канула часть его бытия. Эту часть отобрал у него тот, кто даровал ему некогда жизнь, а теперь отнял назад драгоценный отрезок. Этот испепеленный отрезок он будет ощущать всю остальную жизнь, как рубец в сердце, как пропущенное и недостижимое чудо, как источник необъяснимой тоски.
Четыре солдата, взявшись за углы ковра, несли доктора Хафиза к вертолету. Суздальцев шагал сбоку, глядя, как спокойно, вытянув руки и приоткрыв глаза, лежит на ковре доктор Хафиз, словно дремлет после тяжелых трудов. Узоры ковра состояли из сине-золотых геометрических фигур, вытканных на вишневом фоне, и повторяли древний орнамент народов, населявших страну во времена Александра Македонского. Народы бесследно исчезли, оставив после себя загадочную геометрию синих треугольников, золотых меандров на вишневом, мерцавшем ворсинками поле.
Остальные солдаты, покидая побоище, несли, прижимая к груди, стопки тарелок, держали за ручки уцелевшие «кассетники», нацепили на запястья множество контрабандных часов. Один из них вышагивал со счастливым лицом, неся электрический вентилятор, окруженный хромированной сеткой. Сзади раздался одинокий выстрел. Суздальцев не оглянулся. Это был «выстрел милосердия», произведенный длинноногим командиром, который пристрелил раненого – то ли верблюда, то ли человека.
Из дверей вертолета, под свистящими лопастями, выглянул прапорщик Корнилов. Конь сделал ему знак, и тот, скрывшись, через минуту вышвырнул на песок афганца, который стукнулся о бархан. Прапорщик соскочил следом, за шиворот потащил афганца прочь от винтов, куда не достигала поднятая вертолетом буря, и был различим человеческий голос. Майор Конь придвинулся к афганцу. Они были одного роста. Майор, лысый, с белесыми усами и голубыми, навыкат, глазами, потный, с расстегнутым воротом, упирался башмаками в золотистый песок, держа автомат стволом вниз. Дарвеш в изодранном облачении, скомканных шароварах, чернобородый, с густыми, сросшимися бровями, смотрел на майора пылающими глазами, в которых были ненависть и торжество.
– Почему ты подставил под удар своих соотечественников, ни в чем не повинных людей? – спросил Конь.
– Они все теперь в раю, смотрят из неба, как вы несете на ковре убитого предателя. Их души в райских садах, а душа предателя уже корчится на адских углях.
– Ты не боишься, что сейчас и твоя душа угодит в раскаленную печь, и это будет пострашней, чем разряд электричества?
– Аллах акбар! – тихо произнес Дарвеш, сделав поворот плечами вправо и влево, как это делают физкультурники во время гимнастики. – Аллах акбар! – он разворачивал плечи, и его огненные глаза шарили по пустыни, словно искали для себя помощи и спасения. – Аллах акбар! Аллах акбар! – он ритмично раскручивался в обе стороны, повторяя хвалу Господу, словно хотел войти в резонанс с мирозданием, чтобы голос его был услышан в лазури, и душа, вознося хвалу, прянула прямо в небо. – Аллах акбар! Аллах акбар! Аллах акбар!
Его восклицания сливались с гулом вертолетных винтов. Суздальцеву казалось, что гудят земля и небо, красные барханы пустыни, каждая песчинка кварца, повторяя слова молитвы:
– Аллах акбар! Аллах акбар!
Майор поднял автомат, сунул ствол под черную бороду, где в горле клокотала молитва, и выстрелил. Дарвеш упал, остался недвижно лежать. А работающие винты, необъятная лазурь, волнистая даль пустыни продолжали возглашать: «Аллах акбар!» Мимо проходили солдаты; один показывал другому настольные часы с узорными стрелками, а тот смеялся.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
В гарнизоне, в разведотделе, его ждала шифровка из штаба армии. В шифровке сообщалось, что из Центра, по линии нелегальной разведки, поступили сведения о группе иранского спецназа, проникшей в Афганистан из Ирана, с базы Джам, для захвата зенитных ракет «стингер». Партия ракет предположительно доставлена из Пакистана в Герат. Группой руководит офицер иранской разведки Вали. Группа базируется в кишлаках северо-западнее Герата. Подполковник Суздальцев и майор Конь направляются в Герат, в расположение 101-го полка и, действуя в интересах местных разведотделов, продолжают поиски партии зенитных ракет. Для взаимодействия со службой безопасности «хад» выделяется офицер афганской разведки капитан Достагир. Офицерам Суздальцеву и Коню надлежит отбыть в расположение 101-го полка незамедлительно.
Конь, прочитав шифровку, хмыкнул:
– Я думал, они сдерут с нас погоны, а они отправляют нас в логово иранцев, которые сдерут с нас кожу. Здесь, Петр Андреевич, не помогут ни «аллилуйя», ни «Аллах акбар», а только то, насколько твоя кожа приросла к костям.
– Приросла настолько, чтобы не хрустеть при обдирании, – вяло отшутился Суздальцев и пошел в модуль собирать вещмешок.
Вертолетом их доставили в Кандагар. Стоя у белых арок кандагарского аэропорта, Суздальцев снял с запястья «сейку» и попросил Файзулина передать Веронике часы на память о Свиристеле. Почувствовал, как вместе с часами его покинуло ощущенье вины, словно оторвался от пыльного цветочка пустыни и улетел по ветру еще один лепесток его жизни.
