Когда все малость улеглось, Паула сказала Фреди:
— Можешь продолжать, Осис!
Фред махнул рукой.
— Мы поехали загорать… если бы погода не испортилась, ничего такого не случилось бы… И я не был пьян… Это все, что я могу сказать…
Он сел и принялся изучать замок портфеля.
И тут пошло самое паршивое. Класс обсуждал наш поступок и размышлял, какое принять решение.
Дождь кончился. Сквозь облака просвечивало бледное солнце. В школу потянулась мелюзга из второй смены. Большую лужу обступили малыши и кидали в нее камушки, норовя обрызгать друг друга. Их портфели валялись на траве. Малыши были счастливей нас.
Обсуждение проходило бурно. Одни нас защищали, говоря, что поскользнулись мы впервые, поэтому не следует сразу делать далеко идущие обобщения, что мы вовсе не такие уж дурные, какими нас тут выставляют, что мы исправимся и ничего подобного не повторится, перечисляли наши хорошие качества и т. д.
Другие же смешивали нас с грязью. Дескать, мы отпетые хулиганы, наш поступок несовместим с пребыванием в комсомоле, нас необходимо так проучить, чтобы на всю жизнь запомнилось, чтобы сделать из нас людей (!). Мы, мол, опозорили всю школу, свой коллектив. Уже начали было ворошить наши старые грехи, обсуждать поведение вообще. И какое у нас поверхностное отношение к учебе, и какие мы плохие товарищи, и в коллективе нас вроде бы и нету, мы только надо всем иронизируем и ни о чем не задумываемся.
Наступлением руководила Паула. И опять-таки виноват был в этом чертов Фред. Было время, когда Паула жутко вздыхала по нему, — и разве трудно ему было сводить ее пару раз в кино? Паула лезла из кожи вон, лишь бы Фред обратил на нее внимание, а тот даже ухом не вел, и кое-кто в классе уже начал трунить над ней. И вот последствия налицо.
Наступавшие положили наших защитников на обе лопатки.
Тут уж ничего нельзя было поделать, поскольку мы действительно не сахар. Одно положительное слово о нас запросто крыли тремя отрицательными. Нашим защитникам оставалось лишь тренькать колокольчиком гуманизма и разглагольствовать о надеждах на более светлое будущее. Их оппоненты были настроены скептически и, как истые материалисты, принимали в расчет лишь то, что проверено практикой. Но как те, так и другие были не правы по отношению к нам. Мы находились где-то посреди. Ни хорошие, ни плохие, мы такие, какие мы есть.
Я тут излагаю лишь суть дискуссии. Говорили на повышенных тонах, как и полагается в споре. И самое противное то, что красивыми и громкими фразами бросались те, для кого понятие «комсомолец» означало весьма мало, для кого честь, долг, задачи комсомольца были чем-то отдельным от них. Заплати две копейки в месяц и о’кэй.
Уголок тучи завернулся, и солнце залило класс ярким светом. На Фемиду это впечатления не произвело. Она держала роковые весы, на одной чаше которых восседала наша троица, а на другую народ то бросал гири, то снимал их оттуда. И качались мы между землей и небом.
Неожиданно поднялся Эдгар. Он все время молчал. Поднялся и заговорил, бледный как полотно, дрожащим голосом.
— Я не понимаю… я не понимаю, что тут происходит. — Он облизал сухие губы. — Что мы тут делаем… Ведь они же наши товарищи… Мы много лет вместе учимся. И вдруг вот так… Словно они лютые враги, с которыми настало время рассчитаться… Кто сам ничем не лучше… а теперь корчат из себя беленьких ангелочков… Взять хотя бы тебя, Антон. — Он повернулся к Антону, вылупившему на него глаза. Я было думал, Эдгар решил просто посотрясать воздух, чтобы нам помочь, но теперь понял, что он говорит совершенно серьезно.
— Помнишь, в январе на Виенибас-гатве. Чем ты был лучше их? Просто тогда никто нас не видел… И я тоже такой же. А теперь мы вдруг каким-то образом стали все чистенькие, без пятнышка, а вот они черней грязи… Но я все же думаю, не так уж важно, что их прихватили, а важно, что они так поступили… Я понимаю, что они вели себя некрасиво… И знаю поговорку: не пойман не вор… Но я думаю, что непойманный вор все равно вор… И теперь все на них навалились, как… Я не знаю, правильно ли это… Как все равно… И ведь они же наши одноклассники… Нельзя так делать… Хоть и не для всех они друзья… И все равно так делать нельзя… Должно же быть… Нельзя как…
Эдгар вконец запутался. Он сел на место. Я много бы дал, чтобы узнать, с чем он все время хотел сравнить наш класс. Но он и потом мне не сказал.
И все-таки я знал, почему он заговорил о Виенибас-гатве. Я в тот раз тоже был с ними. Что там произошло и как оно все было, вспоминать не хочется — не очень-то приятно, да и сейчас ни к чему. Но я хорошо помню Эдгара. Так же был бледен, как сегодня, такой же странный взгляд, кажется, еще чуть, и слезы брызнут из глаз; он упрашивал: «Иво, давай уйдем». А остальные заржали и сказали: «Если сам не хочешь, другим не мешай», — но Эдгар не слушал их. В тот раз мне показалось, что он малость того, я тоже посмеялся немножко, но он не отставал от меня, Иво, ну пожалуйста, не надо, пошли отсюда. Так вот и уволок меня, хотя в тот момент я на него был довольно-таки зол и подчинился лишь потому, что он был моим другом.
Теперь я его понял. Достаточно мне было один раз, тогда с Фредом, побывать у него дома, чтобы представить, насколько веселая была у него жизнь. И почему он не хотел, чтобы его друг принял скотский облик, а ведь, хоть и стыд сказать, могло бы кончиться и так…
В конце концов нам с Яко влепили по строгачу с занесением в личное дело. Что же касается Фреда, то решили вопрос о его дальнейшем пребывании в рядах комсомола обсудить на общешкольном комсомольском собрании.
На этом все кончилось.
Мы двинулись к выходу.
Фред хлопнул Эдгара по плечу.
— Старикан, не стоит все это принимать близко к сердцу!
Надо же! Он еще был в состоянии кого-то успокаивать!
Вышли из школы. Небо было синее-синее.
— А теперь что? — сказал я. — Надо опять ехать в Юрмалу загорать.
— Прибалтийский климат, — сказал Яко, и больше на эту тему мы не говорили.
Я выдал всем по сигарете и вдруг спохватился, что забыл в парте портфель. Мне страшно не хотелось возвращаться в класс… Но не было гарантии, что завтра портфель будет лежать там, где он сейчас.
— Мы будем у Фреда, — сказал Эдгар. — Надолго не застревай и с ними не разговаривай.
— Разговор может быть только такой, — коротко усмехнулся Фред и сжал пальцы в мясистый кулак.
Я быстро взбежал по лестнице, никого по пути не встретив. Но в середине коридора стояли Антон, Райтис, Илвар и разговаривали. Я набрал скорость и врубился в промежуток между Райтисом и Антоном. Приятно ощутил, как крепко ударили оба мои плеча, и Райтис с Антоном отлетели в стороны. Что-то крикнули мне вдогонку, но не стану же я возвращаться и переспрашивать. Пускай не стоят посреди коридора, где должны ходить люди!
С разбегу толкнул настежь дверь класса и застыл на пороге.
Класс был пуст. Если не считать Тейхмане, по-прежнему сидевшей на той же парте, где она сидела во время собрания.
— Вы извините меня! Я забыл в парте портфель.
Взял и уже направлялся к выходу, когда она вдруг произнесла усталым голосом:
— Иво, почему вы такие?
Я остановился. Должен сказать: я боялся, что она заговорит со мной.
— Какие? — тихо переспросил я.
— Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду. Я сидела на этом собрании, слушала, слушала, и вдруг вы мне показались такими чужими, словно я вас видела впервые. У вас в жизни что-нибудь не ладится? А возможно, в чем-то вы испытываете недостаток?
— Я не знаю… Недостатка мы, наверно, не испытываем… Разве что чего-нибудь в голове…
Я подумал, ей это понравится. Ведь в самом деле — если взглянуть на вещи ее глазами, я иной раз веду себя как малость чокнутый. Но она посмотрела на меня и ничего не сказала, и я понял, что она восприняла мое предположение как издевку. Но я правда не думал иронизировать и сказал:
— Я говорю это вполне серьезно… Иногда я и сам удивляюсь, какие откалываю номера…
— Когда глядела на вас на собрании, я вспоминала своих товарищей… тех, кто прошел войну… Чем же отличались от вас? Тем, что нам очень трудно жилось? Тем, что за свои идеалы мы были готовы умереть, как бы громко это ни звучало теперь, когда никто не посягает на твою жизнь?.. В сорок втором году в госпиталь принесли паренька-украинца. Ему было столько же лет, сколько тебе сейчас. Одна пуля попала ему в живот, другая — в легкое. Стиснув зубы, он корчился от боли и плакал. Плакал он потому, что очень хотел жить… Помочь ему было уже нельзя, и он это знал. И я, которая поплевывала на такую чепуху, как бог, извини за вульгарность, в тот момент молила бога, чтобы парнишка поскорей скончался, не потому, что он мучился, а потому, что видела, как хочет он жить, и знает, что умирает, и мне казалось, я сойду с ума…
