Здесь Ульяша всегда просыпалась с ужасным криком. Прибегала матушка, плакала над ней, потом однажды попросила снять серьги, отвезла их в церковь, священник их отчитал — и кошмары прекратились. Но Ульяша помнила то, что случилось на лесной дороге. И теперь, увидав рыжего разбойника в Перепечине, она, как ни была потрясена и испугана, сразу узнала эти желтые глаза и огненные волосы.
Но не хотела в этом признаваться. Молчанием своим она точно брала верх над этим пугающим человеком — и не собиралась уступать.
Ганька смотрел, смотрел на нее, потом, словно решившись, схватил ее за руку:
– Не дрожи! Не дрожи! Не бойся меня! Тебе нечего меня бояться! Я ради тебя на все готов! Пришел за побратима мстить, а как тебя увидел, про все забыл. И совесть меня не угрызает — ведь и Ероха тобой пленился. Я понимаю, почему он на тебя набросился! Ты не виновата — оттого я за тебя и заступился, хоть люди мои этого и не поняли.
– Да, — горестно проговорила Ульяша. — Не поняли! Ты такой пал пустил, что его не остановишь. Подбил людей на бунт, а взамен ничего им не дал, к погибели привел.
– Это почему?
– А потому! Теперь тебе или меня нужно им на растерзание отдать…
– Этого не будет никогда! — горячо перебил Ганька. — Ни волоска с твоей головушки не упадет, милая моя!
– Или, — продолжала Ульяша, внутренне содрогнувшись от его ласковых слов, от его прикосновения, но стараясь ни намеком не выдать отвращения и ужаса, которые владели ею, — или придется допустить грабеж. Они же должны хоть что-то получить за свою преданность тебе! А если они разграбят поместье, то все добро унесут в свои дома. А потом вернутся туда — не пойдут же с тобой на большую дорогу, век разбойничать не станут. Они — крестьянушки, им пахать-сеять-боронить надобно. Вот сейчас ты их от полей оторвал… а ведь май доходит, весенний день год кормит! Уйдут они от тебя, унесут награбленное. И ты думаешь, барин это простит? Он призовет воинскую команду, солдаты пойдут по избам и, у кого что из господского добра сыщут, того сразу — на расправу! А у тебя тут народу с полсотни человек — это ж чуть не полдеревни запорото будет. Но мужики тоже так просто спины не заголят, опять взбунтуются. Зальется уезд кровью, вспомянут пугачевщину! А кто виновен будет? Ты.
– Ах ты, премудрая моя, — тихо сказал Ганька. — Премудрая красавица! В сказках были Елена Прекрасная да Василиса Премудрая, а ты у меня — и то, и другое… Я, говоришь, виновен? Я-то я… Но первая причина всему — девка-краса, на которую мой побратим покусился. А я не смог ей отомстить. Потому что всю жизнь любил! Так на ком же вина?
Ульяша покачала головой:
– Не знаю. На судьбе.
– То-то и оно, что на судьбе, — вздохнул Ганька. — Вот послушай… был у меня знакомец один… из господ, он книжек много прочел и рассказал мне, как в давние-предавние, баснословные времена жил некий царь, и была у него жена — такая красавица, что равной ей во всем свете не было. И вот однажды забрел в их государство некий странник, который был не просто бродяга, а переодетый царевич из другой страны. И красавица-царица в него влюбилась так, что изменила мужу и сбежала со странником. Муж, конечное дело, пошел ее добывать со товарищи. Верней сказать, поплыли они на ладьях и кораблях, ибо происходило сие в стране, окруженной морями со всех сторон. Огромное войско он собрал, из первейших богатырей своего времени, все как на подбор они были, один другого сильномогучее! Встал он под стены того града, осадил его и поклялся, что не уйдет, покуда не вернет жены своей. Но ее похититель не мог с той красотой расстаться, и никто из горожан его не упрекал, потому что царица своими очами, волосами, ликом своим словно бы всех их околдовала. Осада затянулась. Тогда воины мужа-царя сели на корабли и сделали вид, что уплывают восвояси. А сами оставили на берегу огромного деревянного коня — как бы в подарок на прощанье. Жители того града втянули коня в свои врата и поставили на площади, не ведая, что в нем спрятались воины. Ночью те выбрались — и ну убивать направо и налево! Всех одолели, город разграбили, ничего от него не осталось.
Ульяша перекрестилась.
– А красавицу, — продолжал Ганька, — отдали мужу. Это было справедливо — ведь он ради нее такой пал пустил! А того, кого она любила, царевича этого, убили, и это тоже было справедливо, ведь он появился воровски, уже после того, как она с мужем венчалась, серьгами с ним менялась!
– Чем? — изумленно уставилась на него Ульяша.
– Ну, в той стране в давние времена, венчаясь, менялись не кольцами, а серьгами, — смешавшись, пробормотал Ганька.
Миг Ульяша смотрела на него, а потом, прижав свободную руку к сердцу, которое билось мучительно, больно, сказала:
– Уходи! Уходи отсюда, бога ради! Не губи людей! Смилуйся, и с тобой милостиво поступят!
– Уйду, — кивнул Ганька, — уйду, все сделаю как скажешь. Страшно мне… на круче я стою, осталось только лететь… или вниз, голову ломая, или вверх, крылья расправив. Но крылья я расправлю, только если ты со мной полетишь, лебедушка моя белая! Полетишь? Станешь моей? Не думай, я не охальством хочу… я венчаться зову!
Ульяша выдернула у него свою руку и метнулась в угол, не в силах скрыть ужаса.
– Да что же это? — горькой горечью простонал Ганька. — Я всю жизнь тебя помнил, о тебе мечтал, а ты… А ты отказываешь?!
– Всю жизнь? — повторила Ульяша, собираясь с силами. — Всю, говоришь, жизнь? Что ж я тебя видела только единственный раз за эту всю жизнь? Вокруг меня многие ходили, ко мне дважды сватались, но я этих людей прежде встречала, они со мной говорили, я знала, чем они живут, чем дышат, они от меня не таились, а не то что так, как ты, — разбойно и тайно, не то что твой Ерофей…
– Ты упрекаешь, что не пришел я к тебе открыто… — печально молвил Ганька. — Но у меня другая жизнь. Никто б тебя мне не отдал, да и сама бы ты не пошла в ту мою жизнь!
– А отчего теперь зовешь? — спросила Ульяша. — Что переменилось? Почему решил, что теперь я пойду?
Сначала Ганька молчал, потом проговорил угрюмо:
– Востра ты больно! Все насквозь видишь! Я и сам таков, а все ж мне до тебя далеко! Бабий ум, может, и меньше, чем мужской, а все ж проворней, острей и лукавей!
– Нету во мне лукавства, — покачала головой Ульяша. — Я тебе прямо могу сказать, что не хочу за тебя идти и не пойду.
Ганька отшатнулся… и вмиг оказался в плену ярости!
– Тогда умрешь! — выдохнул он хрипло.
– Все умрут, — тихо ответила Ульяша. — Ты тоже. Вся разница в том, что я умру раньше. Но пред ликом вечности разница между нашими сроками — один миг, и то меньше.
Ганька даже опешил:
