В квартире девушка повела себя как дома. Пожаловалась, что устала с дороги, попросила халат, полотенце и отправилась в ванную, откуда вышла через полчаса ослепительно красивая, напоминая мне смутно кого-то - скорее всего, какую-нибудь актрису. Какую это, впрочем, играло роль - я втюрился в эту высокую девушку с семимесячным животом с первого взгляда. Как говорят в таких случаях - наповал.
Усадил мою гостью на кухне, выложил на стол то немногое, что обнаружил в нашем обычно полупустом летом холодильнике, и, продолжая мучительно припоминать, на кого похожа моя гостья, приступил к расспросам, ибо она явно была не из разговорчивых и не торопилась представиться. Я вытягивал из неё ответ за ответом.
- Откуда ты, прекрасное дитя? - попытался я внести ясность пошловатой шуткой, всегда полагая пошлость необходимой смазкой человеческих отношений, так почему не попробовать сейчас?
Она, однако, не откликнулась ни на юмор, ни на пошлость, а просто ответила, что она из Москвы и зовут её Аня.
Дальше наступила пауза - я суетился у газовой плиты, разогревая сосиски, Аня рассматривала кухню, а заодно и меня - в качестве кухонного аксессуара.
Я налил себе стакан водки, надеясь с его помощью снять напряжение, и пребывал в нерешительности в отношении Ани:
- Вам, наверно, не стoит...
- Нет, почему же? Налейте. Это в первые два месяца не советуют, а сейчас вряд ли повредит плоду.
Про себя я отметил слово "плод" - любая из моих знакомых употребила бы иное, а вслух спросил, не лучше ли тогда ей выпить что-нибудь полегче у меня была почата бутылка дешевого испанского хереса.
- Я бы предпочла виски, - сказала Аня, и я грешным делом подумал, не принимает ли она мою квартиру за бар, а меня за бармена.
- Виски нет, - сказал я ей. - Но я могу сбегать, здесь рядом, за углом.
Мне и в самом деле хотелось хоть на десять минут остаться одному, чтобы поразмыслить над странной ситуацией, в которую я влип.
- Зачем суетиться, - сказала Аня. - Что вы пьете, то и я выпью.
Мне стало стыдно за ту дрянь, которую я из экономии пил, но алкоголику не до тонкостей, и я повернул к ней этикеткой полиэтиленовую бутылку самой дешевой здешней водки - "Алексий". В конце концов лучше того дерьма, которое они там лакают и сюда привозят в качестве сувениров.
Гостья воззрилась на "Алексия" с любопытством, налила себе полстакана и залпом выпила - я только и успел поднять свой и сказать: "С приездом".
- Говорят, вы окончательно спиваетесь.
- Ну, это может затянуться на годы, - успокоил я её.
- Вы не подумайте - я не вмешиваюсь. Спивайтесь на здоровье. А правда, что у вас обнаружили цирроз в запущенной форме?
- Я тоже так думал, но оказалось, что это меня пытались запугать, чтобы я бросил пить. Жена сговорилась с врачом.
- И помогло?
- Как видишь, нет. Кто начал пить, тот будет пить. Что бы у него ни обнаружили.
Вместо того чтобы ей отвечать на мои вопросы, она задает их мне, и я, как школьник, отвечаю.
Впрочем, я услышал и нечто утвердительное по форме, хотя и негативное по содержанию:
- Я читала вашу повесть "Русская Кармен". Мне она не понравилась. Сказать почему?
Господи, этого ещё не хватало - сначала допрос с пристрастием, а потом литературная критика. Я попытался её избежать:
- Мне и самому не нравится, что я пишу - так что можешь не утруждать себя.
Не тут-то было!
- Не кокетничайте. Не нравилось бы - не писали. По крайней мере - не печатали бы.
- Ты права - я бы и не печатал, а может быть, и не писал, но это единственный известный мне способ зарабатывать деньги. К тому же читатели ждут и требуют.
- Вот-вот! Вы и пишете на потребу читателя - отсюда такой сюсюкающий и заискивающий тон ваших сочинений. Вы заняты психологией читателя больше, чем психологией героев. А герой у вас один - вы сами. И к себе вы относитесь умильно. Правда, на отдельные свои недостатки указываете, но в целом такой душка получается, такую жалость у читателя вышибаете, что стыдно читать. Вы для женщин пишете, на них рассчитываете? - И без всякого перехода следующий вопрос: - И вообще, вы кого-нибудь, помимо себя, любите?
Гнать - и немедленно! Несмотря на шестимесячное пузо и сходство неизвестно с кем. Взашей! Высокорослая шлюха! Нае..а где-то живот и, пользуясь им, бьет по авторскому самолюбию! Кто такая? Откуда свалилась?
От растерянности и обиды я выпил ещё один стакан - даже от Лены я такого не слыхал, хотя уж как она меня унижала за время нашего краткосрочного романа. Из-за неё и уехал - чтобы доказать себя ей. Только что проку - сижу с этой брюхатой потаскухой и выслушиваю гадости.
Тем временем Аня налила себе тоже.
- Вы уже догадались, кто я такая? - спросила она напрямик.
И тут до меня, наконец, дошло - я узнал её по интонации, ни у кого в мире больше нет такой интонации! И сразу же понял, кого напоминает мне эта высокая девушка. Вот уж действительно деградант - как сразу не досек? Да и не только интонация! Кто ещё таким жестом поправляет упавшие на глаза волосы? Интонации, жесты, даже мимика - все совпадало, а вот лицо было другим.
Аня поняла, что я её узнал, точнее, не её узнал, а в ней узнал ту единственную, которую я любил и чье имя в любовном отчаянии вытатуировал на левом плече - потому и никогда не раздеваюсь на пляже и сплю с женщинами, только выключив свет. А совсем не из-за того, что у меня непропорционально тощие ноги. Это я сам пустил такой слух для отвода глаз.
- Я боюсь, вы очень примитивный человек и подумаете бог весть что. Мама и не подозревает, что я к вам зайду, она и адреса вашего не знает и не интересуется. Мама замужем, у меня есть сестренка, ей шесть лет, я живу отдельно, снимаю комнату, в Нью-Йорк приехала по приглашению своего одноклассника, он был в меня влюблен, но это, - Аня показала на живот, - не от него. Он будет удивлен, но я не по любви, а чтобы, родив здесь, стать американской гражданкой и никому не быть в тягость. Вам менее всего, я уйду через полчаса, вот вам, кстати, деньги на такси, у меня есть, мне обменяли.
И она вынула из сумочки свои жалкие доллары.
- А к вам я приехала, чтобы посмотреть на вас. Шантажировать вас не собираюсь, тем более никакой уверенности, что вы мой отец. Мама мне ничего никогда не говорила. Я провела самостоятельное расследование. Кое-что сходится - сроки, рост, отдельные черты лица, вот я тоже решила стать писателем, как вы... - Она осеклась и тут же добавила: - Но не таким, как вы. Я хочу писать голую правду про то, как мы несчастны, отвратительны и похотливы. Никаких соплей - все как есть. Я привезла с собой две повести, вам даже не покажу, потому что, судя по вашей прозе, вы страшный ханжа.
Ее неожиданную болтливость я объясняю тем, что она выпила. Я в самом деле ханжа, и она права во всем, что касается моих текстов и их главного героя. Мне и в самом деле себя жалко, но кто ещё меня пожалеет на этом свете? Да, у меня роман с самим собой, а этот роман, как известно, никогда не кончается. Мне и сейчас себя жалко, обижаемого этой незнакомой мне девушкой, у которой жесты и интонации той единственной и далекой, а черты лица - мои. Даже если ты не моя дочь, но я признаю в тебе мою, потому что от любимой и нелюбящей. И все, что у меня есть, принадлежит тебе, моя знакомая незнакомка, я помогу тебе родить американского гражданина, хоть это и обойдется мне тысяч в семь, если без осложнений - дай бог, чтобы без осложнений! А так как это не приблизит тебя к американскому гражданству ни на йоту, я женюсь на тебе, уйдя от моей нынешней семьи, потому что люблю тебя как собственную дочь, либо как дочь любимой женищны, либо как саму тебя. А прозу писать больше не буду - давно хотел бросить, никчемное занятие. И пить брошу - сегодня последний раз.
Это действительно был его последний запой - из него он уже не вышел. Он заснул прямо на кухне, уронив голову на стол, а когда проснулся - ни девушки, ни чемоданчика. Это было похоже на сон, тем более его поиски, в которых я ему помогал, оказались безрезультатными. Девушка с шестимесячным животом и небольшим чемоданчиком исчезла бесследно, как будто её никогда и не было.
А была ли она на самом деле? Чем больше он пил, тем сильнее сомневался в её существовании. Дормен Руди качал головой и, скалясь своей белозубой на иссиня-черном, говорил, что в доме шестьсот квартир и упомнить всех посетителей он не в состоянии - и негр беспомощно разводил руками. Саше становилось все хуже, и он склонялся к мысли, что видeние беременной девушки было началом белой горячки и сопутствующих ей галлюцинаций, которые мучили его теперь беспрерывно. Он тосковал и пил, надеясь вызвать прекрасное видение снова, но беременная девушка ему больше в галлюцинациях не являлась, а все какие-то невыносимые упыри и уроды. А потом он и вовсе перестал кого-либо узнавать, но время от времени произносил в бреду её имя - Анечка.
Я тоже склонен был считать описанную Сашей Б. в его последней заметке встречу небывшей, но художественным вымыслом, в который он сам поверил, либо действительно плодом уже больного воображения. Что-то вроде шизофренического раздвоения личности: беременная девушка олицетворяла его растревоженную совесть либо страх перед наступающей смертью - я не силен во всех этих фрейдистских штучках, говорю наугад. А потом я и вовсе забыл о ней думать за событиями, которые последовали: смерть Саши, панихида, похороны. Пришло много телеграмм из Советского Союза, в том числе от редактора суперрадикального журнала: он выражал глубокое сочувствие семье и просил прислать ему "Сашин гардероб", так как был одного роста с покойным.
