"На его пиджаке крови больше, чем в нем самом, – заметил все тот же мерзкий шепоток. – Как он мог сделать все то, что ты видел?"
А был ли он действительно мертв? Стас еще раз пристально вгляделся в лицо охранника, в чудовищную рану на его шее – даже в заводной кукле больше жизни, чем в этом теле. Во всяком случае, теперь.
Он услышал, как пальцы Веры забегали по клавиатуре. Оставаться в обществе мертвого охранника становилось невыносимо, и Стас отправился на поиски своей подруги. Ее кабинет был четвертым по счету с правой стороны, выходя окнами во двор дома.
– Ты скоро?
– Что?.. – Вера сидела за столом и, время от времени поглядывая на экран монитора, теперь что-то записывала от руки в свой блокнот.
– Ты нашла то, что искала?
– Да… то есть, я случайно обнаружила кое-что странное в общей структуре сети. Не думаю, что снова захочу вернуться сюда когда-нибудь, только пытаюсь разобраться для себя, – ее пальцы вновь забегала по клавиатуре. – Мне нужно еще пару минут.
– Ладно… – уступил Стас (уже в который раз за этот вечер). Известие о том, что Вера намерена порвать с этой чертовой компанией и, возможно, больше никогда не переступит здешний порог, его ободрило; оно стопудово заслуживало нескольких лишних минут задержки. Он решил вернуться к дверям офиса на случай, если заявится кто-то непрошенный.
– Две минуты, – сказал Стас и направился в холл.
Желание выпить возрастало в нем с каждым шагом, он подумал, что не мешало бы прикупить литр-другой крепленого пива или бутылку красного вина на обратном пути домой, а затем резко остановился, будто наскочил на преграду из толстого стекла. Охранник пытался встать на ноги. Безрезультатно. Когда это ему не удалось снова и снова, он неуклюже перевалился на живот и начал ползти, перебирая локтями по укрытому зеленой ковровой дорожкой полу. Сзади оставался широкий размазанный след от крови, пропитавшей его пиджак. Охранник полз, высоко задрав голову вверх: заполненные сплошным белком широко распахнутые глаза вперились в Стаса, на лице – подобие торжествующей идиотской ухмылки, исказившей его черты в момент смерти.
Стаса затрясло. Ползун… Он был здесь. Не в дурном обескураживающем сне, не во мраке ночной комнаты, а здесь и сейчас, он явился во плоти, застав как всегда врасплох. Охранник-Ползун был уже совсем близко, но Стас не мог более заставить повиноваться собственные ноги. Это был конец. Потому что…
…ловушка захлопнулась.
– Я закончила, – откуда-то издалека, словно с другого конца длинного тоннеля, донесся голос Веры. Затем ее шаги: сперва быстрые, затем – переходящие в бег.
Ползун немного замедлил движение, будто прислушиваясь. Но не останавливался; глухие удары локтей отражались в узких стенах коридора.
– Очнись! – Вера залепила Стасу чувствительную пощечину. – Очнись же!
Это вернуло ему способность двигаться. Стас посмотрел вниз как раз в тот момент, когда мертвый охранник попытался ухватить одной рукой лодыжку Веры. Стас врезал ногой по тянущейся руке, и охранник, потеряв равновесие, уткнулся лицом в пол.
Добежав до поворота в холл, они были вынуждены ненадолго остановиться, чтобы перевести дух. Стас отер с лица холодный пот, затем осторожно прикоснулся к руке Веры, их глаза встретились. И взгляды эти нисколько не нуждались в словах.
Прежде чем покинуть офис, они оглянулись в сторону, откуда долетел какой-то мягкий хруст. Охранник, сев на полу в том месте, где они его оставили, с отрешенным видом жевал большой палец своей правой руки.
Голоса во тьме
После того как парень и девушка вышли на улицу, свет несколько раз мигнул, а затем и вовсе погас, отдавая офис во власть непроглядного мрака, две фигуры, скрытые темнотой, возникли на верху лестницы, беззвучно спускаясь к ресепшену.
Элея: Третья кровь… Ее время еще не настало. Они плодят слишком много падали.
Рубинштейн: Я прослежу за этим. А как быть с девчонкой и ее дружком?
Элея: Они не опасны, я займусь ими сама, позднее.
Рубинштейн: Во Львове небольшая проблема…
Элея: Знаю. Роберт упустил их. Я думаю, они направляются сюда.
Рубинштейн: Они теперь знают, кто мы.
Элея: Они тоже не смогут нам помешать. Никто не сможет.
Рубинштейн: Я верю в это. С каждым днем мы становимся сильнее.
Элея: Это так. Осталось совсем немного. Потерпи.
Рубинштейн: Позволь мне заняться новыми городами. Харьков, Донецк, Симферополь…
Элея: Я подумаю. Возможно, именно тебе я и поручу это. Роберт слишком неосмотрителен.
Рубинштейн: Спасибо тебе.
Элея: И убери ту падаль в коридоре.
Рубинштейн: Я все улажу…
Голоса стали отдаляться обратно вверх по лестнице, а затем окончательно растворились во мраке.
Два звонка
Одиночество не самая подходящая подруга, чтобы разделить осенний вечер, когда дождь монотонно стучит в окно, и тоска разъедает сердце и пустые стены. Но, случается, это единственное общество, на которое ты вправе надеяться, и тогда остается одно – бежать. Вечер выдался на редкость промозглым; осень, ворвавшаяся с темного дождливого неба, словно мстила за лишние солнечные дни. Но все же безлюдные улицы и мокрые тротуары казались лучше молчаливых стен. После часа блужданий по Новой Дарнице, Лора основательно продрогла и наконец решила вернуться домой.
На перекрестке, где по левую сторону дороги начинался сквер, она вспомнила о парне в синей рубашке. Примерно месяц назад на этом самом месте она загадала, что если догонит его до конца тротуара, обязательно случится что-нибудь хорошее, как однажды Лора получила долгожданного щенка колли, когда обогнала высокую нескладную девчонку по прозвищу Шпала, возвращаясь много лет назад домой из школы. Ей удалось догнать парня, но… Ничего хорошего так и не случилось.
Сквер тонул в неприветливой безмолвной темноте, и Лора предпочла идти по другой стороне дороги вдоль ряда домов, где было светлее. Она подумала о муже (точнее, бывшем муже – бумаги о разводе еще не до конца оформлены, но в ее случае это лишь чистая формальность), которого случайно встретила три дня тому назад. Это произошло на кладбище. Она только приехала, он – уже возвращался, направляясь к главным воротам. Лора невольно замедлила шаг, надеясь, что он ее окликнет, но он не окликнул. Разошлись, так и не сказав друг другу ни слова, будто никогда даже не были знакомы. На могиле дочери лежал свежий букетик алых гвоздик.
Его молчание всегда угнетающе действовало на Лору, а после смерти Кристины оно стало просто убийственным. Она знала, муж винит ее и лишь ее в смерти дочери, но он не проронил ни слова. Все ее отчаянье, вся боль поселились в этом отнимающем последнюю надежду молчании. Лора с радостью была готова принять любые оскорбления, даже побои, только бы сорвать проклятую печать его безмолвия. Она пыталась заговорить первой, старательно провоцировала на взрыв – он не слышал ее. На четвертый день после похорон Кристины муж собрал вещи и ушел. Так же молча.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
