– Не об этом ли я должен писать? В нашей деревушке там, в Мексике, на Тихом океане, не об этом ли я должен писать прежде всего?
– Да, да, конечно, дорогой, о, дорогой! Я буду так заботиться о тебе. А у тебя, у тебя будет ли время для меня?
– Время после полудня, вечера и ночи твои. Все это время я смогу отдать тебе.
– Ты уже подумал об имени?
– Об имени?
– Да, о новом имени – имени нового писателя, чьи прекрасные произведения таинственно появятся из Мексики. Я буду миссис…
– Señora, – сказал я.
– Señora кто? Señora и Señora кто? – сказала она.
– Окрести нас, – сказал я.
– Это слишком важно, чтобы сразу принять решение, – сказала она. Тут вошел Крафт.
Рези попросила его предложить псевдоним для меня.
– Как насчет Дон Кихота? – сказал он. – Тогда ты была бы Дульцинеей Тобосской, а я бы подписывал свои картины Санчо Панса.
Вошел доктор Джонс с отцом Кили.
– Самолет будет готов завтра утром. Будете ли вы себя достаточно хорошо чувствовать для отъезда? – спросил он.
– Я уже сейчас хорошо себя чувствую.
– В Мехико-сити вас встретит Арндт Клопфер, – сказал Джонс. – Вы запомните?
– Фотограф? – спросил я.
– Вы его знаете?
– Он делал мою официальную фотографию в Берлине, – сказал я.
– Сейчас он лучший пивовар в Мексике, – сказал Джонс.
– Слава богу, – сказал я, – последнее, что я о нем слышал, что в его ателье попала пятисотфунтовая бомба.
– Хорошего человека просто так не уложишь, – сказал Джонс. – А теперь у нас с отцом Кили к вам особая просьба.
– Да?
– Сегодня вечером состоится еженедельное собрание Железной Гвардии Белых Сыновей Американской Конституции. Мы с отцом Кили хотели устроить нечто вроде поминальной службы по Августу Крапптауэру.
– Понятно.
– Мы с отцом Кили думаем, что нам будет не под силу произнести панегирик, это было бы ужасным эмоциональным испытанием для каждого из нас, – сказал Джонс. – Мы хотим, чтобы вы, знаменитый оратор, можно сказать, человек с золотым горлом, оказали честь произнести несколько слов.
Я не мог отказаться.
– Благодарю вас, джентльмены. Это должен быть панегирик?
– Отец Кили придумал главную тему, если вам это поможет.
– Это мне очень поможет, я бы охотно использовал ее.
Отец Кили прочистил глотку.
– Я думаю, темой может быть «Дело его живет», – сказал этот протухший старый служитель культа.
Глава тридцать первая.
Дело его живет…
В котельной в подвале доктора Джонса расселась рядами на складных стульях Железная Гвардия Белых Сыновей Американской Конституции. Гвардейцев было двадцать в возрасте от шестнадцати до двадцати. Все блондины. Все выше шести футов ростом.
Одеты они были аккуратно, в костюмах, белых рубашках и при галстуках. На принадлежность к Гвардии указывала только маленькая золотая ленточка в петлице правого лацкана.
Я бы не заметил этой странной детали – петлицы на правом лацкане, ведь на нем обычно нет петлицы, если бы доктор Джонс не указал мне на нее.
– Вот по ней-то они и отличают друг друга, даже когда не носят ленточку, – сказал он. – Они могут видеть, как растут их ряды, тогда как другие этого не замечают.
– И каждый должен нести пиджак к портному и просить сделать петлицу на правом лацкане? – спросил я.
– Ее делают их матери, – сказал отец Кили.
Кили, Джонс, Рези и я сидели на возвышении лицом к гвардейцам, спиной к топке. Рези была на возвышении, так как согласилась сказать парням несколько слов о своем опыте общения с коммунизмом за железным занавесом.
– Большинство портных – евреи, – сказал доктор Джонс. – Мы не хотим пачкать руки.
– И вообще хорошо, что в этом участвуют матери, – сказал отец Кили.
Шофер Джонса, Черный Фюрер Гарлема, с большим полотняным транспарантом поднялся вместе с нами на возвышение и привязал транспарант к трубам парового отопления. Вот что на нем было:
«Прилежно учитесь. Будьте во всем первыми. Держите тело в чистоте и в силе. Держите свое мнение при себе».
– Все эти подростки местные? – спросил я Джонса.
– Нет, что вы, – сказал Джонс, – только восемь вообще из Нью-Йорка. Девять из Нью-Джерси, двое из Пиксхилла – двойняшки, а один даже приезжает из Филадельфии.
– И он каждую неделю приезжает из Филадельфии? – спросил я.
– Где еще он мог получить все то, что давал им Август Крапптауэр?
– Как вы их завербовали?
– Через мою газету, – сказал Джонс. – Вернее, они сами завербовались. Обеспокоенные честные родители все время писали в «Христианский Белый Минитмен», спрашивая меня, нет ли какого-нибудь молодежного объединения, желающего сохранить чистоту американской крови. Одно из самых душераздирающих писем, которое я когда-либо видел, было от женщины из Бернардсвилля, Нью-Джерси. Она позволила своему сыну вступить в организацию Бойскауты Америки, не понимая, что истинное название БСА должно было бы быть Бестии и Семиты Америки. Там парень за успехи получил звание бойскаута первой степени, потом пошел в армию, попал в Японию и вернулся домой с женой-японкой.
– Когда Август Крапптауэр читал это письмо, он плакал, – сказал отец Кили. – Вот почему он, несмотря на переутомление, стал снова работать с молодежью.
Отец Кили призвал собравшихся к порядку и предложил помолиться.
Это была обычная молитва, призывавшая к мужеству перед лицом враждебных сил.
Одна деталь была, однако, необычна, деталь, которой я никогда не встречал раньше, даже в Германии. Черный Фюрер стоял в глубине комнаты у литавр. Литавры были приглушены – покрыты, как оказалось, искусственной леопардовой шкурой, которую я уже использовал как халат. В конце каждого изречения Черный Фюрер извлекал из литавр приглушенный звук.
Рези рассказывала об ужасах жизни за железным занавесом скомканно, скучно и на таком низком для воспитания уровне, что Джонс даже пытался ей подсказывать.
– Правда ведь, что большинство убежденных коммунистов – это евреи или выходцы с Востока? – спросил он ее.
– Что? – переспросила она.
– Конечно, – сказал Джонс. – Это и так ясно. – И довольно резко прервал ее.
А где был Джордж Крафт? Он сидел среди зрителей в самом последнем ряду, недалеко от прикрытых литавр.
Затем Джонс представил меня, представил как человека, не нуждающегося в рекомендации. Но он просил меня подождать, потому что у него есть для меня сюрприз.
Сюрприз у него действительно был.
Пока Джонс говорил, Черный Фюрер оставил свои литавры, подошел к реостату возле выключателя и стал постепенно уменьшать свет.
В сгущающейся темноте Джонс говорил об интеллектуальном и моральном климате Америки во время второй мировой войны. Он говорил о том, как патриотичных и мыслящих белых преследовали за их идеалы и как почти все американские патриоты гнили в федеральных тюрьмах.
– Американец нигде не мог найти правду, – сказал он.
Теперь комната погрузилась в полную темноту.
– Почти нигде, – сказал Джонс в темноте. – Найти ее мог только счастливчик, имевший коротковолновый приемник. Вот где был единственный оставшийся источник правды. Единственный.
А затем в полной темноте – шум и треск приемника, обрывки немецкой, французской речи, кусок Первой симфонии Брамса… и затем громко и отчетливо:
Говорит Говард У. Кемпбэлл-младший, один из немногих свободных американцев. Я веду передачу из свободного Берлина. Я приветствую моих соотечественников, а именно: чистокровных белых американцев-неевреев сто шестой дивизии, занимающих сейчас позиции перед Сен-Витом. Родителям парней из этой необстрелянной дивизии могу сообщить, что в настоящее время в районе спокойно, 442-й и 444-й полки – на передовой, 423-й – в резерве.
В последнем номере «Ридерс Дайджест» помещена прекрасная статья под названием «Неверующих в окопах нет». Мне бы хотелось немного расширить эту тему и сказать, что хотя война инспирирована евреями и война на руку только евреям, однако в окопах евреев нет. Рядовые 106-й дивизии могут это подтвердить. Евреи так заняты учетом вещевого довольствия в интендантской службе, или денег в финансовой службе, или спекуляцией сигаретами и нейлоновыми чулками в Париже, что не приближаются к фронту ближе, чем на сто миль.
Вы там, дома, вы, родные и близкие парней на фронте, – вспомните всех евреев, которых вы знаете. Я хочу, чтобы вы хорошенько о них подумали.
И теперь скажите: делает их война беднее или богаче? Питаются они хуже или лучше, чем вы? Меньше у них бензина, чем у вас, или больше?
Я знаю ответы на эти вопросы, и вы тоже узнаете, если откроете глаза пошире и подумаете покрепче.
А теперь я хочу спросить вас: знаете ли вы хоть одну еврейскую семью, получившую телеграмму из Вашингтона – некогда столицы свободного народа, – знаете ли вы хоть одну еврейскую семью, получившую телеграмму из Вашингтона, которая начинается словами: «По поручению военного министра с глубоким прискорбием сообщаю Вам, что ваш сын…»
