королеву никто дважды не видел в одной и той же шляпке. Мы прикрепили Сайнхо к голове виниловую грампластинку группы «Grateful Dead» наподобие некоего декоративного головного убора и отправились на концерт.
К моему великому удивлению огромный концертный зал в Орхусе оказался пуст! То есть почти пуст. В зрительном зале присутствовала только королева и ее свита, человек 20 всего — прочая публика допущена не была. То есть мы играли в буквальном смысле только для королевы.
Перед нами выступал Сергей Курехин соло. Конечно я волновался! Играем перед королевой — специально для нее!
По окончании мероприятия я поинтересовался у нашего администратора, что сказала королева про нас?
— «Такой шляпки у меня нет».
— И все?!
— Все.
Мы («Три „0“») этому не очень удивились — надо заметить, что в Данию ансамбль прибыл из Норвегии, где тоже королевская власть. В Норвегии нам вполголоса сообщили, что их короли потомственно страдают слабоумием.
В 1991 году, работая в Центре экспериментального театра в Риме, я познакомился с одной римской патрицианкой. В Италии после 1948 года были упразднены дворянские титулы, но неофициальное деление на патрициев и плебеев все еще существует. Еще осенью 90-го я заметил необычайно красивую золотоволосую танцовщицу в одной из авангардистских трупп танцевального театра. Познакомились. Оказалось, что одна из ее бабушек была русской графиней. Я был разок у нее в гостях, но продолжения это не имело — девушка страдала какими-то серьезными психическими расстройствами, депрессиями и вскоре бросила театр, поступила в университет на факультет филологии, но и его оставила через непродолжительное время.
Забавная встреча произошла у меня с каким-то герцогом в Голландии в 1992-м. Мы с фаготистом Александром Александровым были приглашены в качестве музыкантов сопровождать церемонию открытия музея Шабота в Роттердаме. Голландия — это королевство Нидерланды, поэтому там церемония открытия состоялась дважды. В 17 часов — для аристократии, в 19 — для плебеев, то есть для буржуазии и искусствоведов. Отыграв первую часть, Александр Александров, облаченный во фрак, ничтоже сумняшеся подошел к какому-то господину и попросил прикурить. Господин оказался герцогом, прибывшим из своего охотничьего имения в Швейцарии специально, дабы освятить присутствием своей светлости открытие музея, — это он изложил в ответ на вопрос Александрова, как, мол, дела, старик? Подошел и я (в белой джеллабе) познакомиться. Нас с Александровым поразила реакция окружающих. Амстердамский фотограф, организовавший наш приезд в Голландию, его подруга, кураторы музея — все замерли у стены, не смея поднять глаз.
— Вы разговаривали с таким человеком!
— Каким-таким человеком?
— Это очень богатый и знатный человек!
Для европейцев понятия чужого богатства и знатности — это не пустой звук, даже если они сами элитарные артисты, музыканты, танцовщики, фотографы. Глубоко в мозжечке сидит чувство своей приниженности и непринадлежности к высшему сословию.
Есть страны, в которых титулы упразднены. Однако в той же Франции, с ее декларативным равенством и братством, «Пари Матч» посвящен преимущественно семье принцев Монако, восполняющей для французов потребности в аристократизме. Что означает в европейцах эта потребность в аристократии, в подражании ей, в том, что мельчайшими подробностями жизни и быта никчемных, умственно неполноценных бездельников интересуются миллионы (помешанных на экономии, между прочим) людей, обеспечивающих этим бездельникам возможность намного более комфортного существования?
Австрийский художник-концептуалист Герт Гшвендтнер как-то сказал мне, что современной буржуазный мир, требуя от художника богемной жизни, платит ему не столько за произведения искусства, сколько за свою невозможность самому жить так — пьянствовать, блудить, употреблять наркотики, творить, в конце концов. Это напомнило мне, как иногда люди, завязавшие с алкоголем, получают удовольствие, напаивая окружающих, чувствуя при этом опьянение от опьянения других. Возвращаясь к словам Гшвендтнера о бюргерах — получается, что монахи за них постятся и воздерживаются, а богема за них грешит. А сами бюргеры шествуют посередине, оплачивая и тех, и других.
В Европе до сих пор сохраняется достаточно четко артикулированная субординация между господами и слугами. И музыканты в этой табели о рангах безусловно принадлежат к миру слуг. Скажем так, слуг особого рода. Они — служители. Можно, конечно, сказать, что служители Муз, но на самом деле — не только и не столько их.
Мои предки были крестьянами, купцами, казаками. Я никогда об этом не сожалел и никоим образом этого не стыдился. Мне никогда не хотелось иметь предков-дворян и мне искренне непонятно это преклонение перед аристократами. Раздражает, когда меня называют господином.
Европейство-западничество не укоренилось в России глубоко потому, что дворянство, господствующий класс, было ориентировано на чуждую цивилизацию, на враждебные русским ценности. Вот поэтому осмеивали либералы-просветители купечество, которое вырабатывало альтернативную культуру и смогло при всей своей необразованности и «тупости» прибрать к рукам всю экономику перед Первой мировой войной и с французским авангардным искусством освоиться. И супрематизм вышел не из французской живописи XIX века, а из русского народного костюма. Это оплевывание традиционного русского уклада сознания продолжается некоторыми нынешними людьми без роду без племени. Пишут, что мы — собиратели и охотники — не ведаем их правил. На самом деле дело обстоит не так. Ведаем, но презираем и не руководствуемся ими.
Вот примерно такие мысли вызвал просмотр того кинофильма…
На следующий день я потащился на метро с баритон-саксофоном и бас-флейтой в театр — за два с половиной часа до спектакля. Надо все инструменты выставить, собрать, подготовить, попробовать…
Театр немного комично, в сниженной форме повторяет модель европейского устройства — патриции и плебеи. В нем есть безусловный монарх — главный режиссер, есть ведущие актеры — нобилитет, — которых связывают сложные отношения с главным режиссером. Иногда некоторые из них бунтуют, устраивают Фронду, и их изгоняют, а иногда группе старых влиятельных актеров удается свергнуть ненавистного режиссера — за примерами в Москве не надо далеко ходить. Есть как бы иностранцы неопределенного статуса — приглашенные со стороны музыканты. Есть обслуга — невидимые зрительному залу Ларисы, Люси, Маши, Миши, которые караулят за сценой с утюгами, гримом, приносят и помогают одеть костюм, собирают в гримерке носки и использованную потную одежду, стирают и чинят ее, чистят обувь и даже, помнится, носили литавры за одним музыкантом.
Когда служанка в фильме ночью занималась блузкой баронессы, мне вспомнилась пожилая костюмерша в Театре Вахтангова, которая, стоя передо мной на коленях, что-то на ходу поправляла, наметывая на фрачных брюках, и мне было ужасно неудобно с непривычки, что, вот, женщина старше меня вдвое стоит передо мной на коленях и застегивает мне брюки.
Какие актеры господа — они ведь только повинуются! Повинуются всем! Повинуются режиссеру, повинуются автору пьесы
