Я набрал номер директора. Кабинет его был этажом выше и расположен так, что директор сидел ко мне затылком. Затылок его то краснел, то бледнел, четко семафоря в окно о директорском настроении. Об этом знал не только я, многие, прежде чем идти к нему, пытались разглядеть с противоположного тротуара, какой нынче затылок у Петра Федоровича.
То, что директора звали Петром Федоровичем, я узнал с первого дня. Я, как только открыл форточку, сразу услышал: «Петр Федорович… Петр Федорович… Петр Федорович сказал…» — неслось из разных окон.
Судя по затылку, у Петра Федоровича было трудное детство и нелегкий характер. Когда он распекал кого-нибудь, даже стекла в его кабинете потели. Когда кого-нибудь хвалил — этого я не помню.
— Петр Федорович, — сказал я ему вежливо. Секретарша сначала не хотела меня соединять, но я ей комплимент сделал, что помада ей очень идет: она в это время губы красила. — Петр Федорович, — повторил я как можно ласковее, — вы, конечно, человек занятой. Вон, я вижу, сколько бумаг у вас на столе навалено! Да вы затылок-то не чешите. И не оглядывайтесь, все равно вы меня не увидите! Вы за подчиненными лучше смотрите, ведь в отделе у Симакова сейчас шаром покати!
От моих слов затылок у директора так распалился, что автомобили на улице стали притормаживать, ждать, когда «зеленый» дадут.
Все-таки Петр Федорович был мужик крепкий! Не чета Симакову.
— А мою жену вы сейчас видите? — быстро спросил он.
— Нет, — сказал я.
— А фонды нам срежут?
— Не знаю, — ответил я. — Вы лучше порядок у себя скорее наводите!
— Значит, срежут, — подытожил Петр Федорович. — И простите за нескромный вопрос: сын у меня, Борька, в политехнический хочет…
— Да что вы, в конце концов! — не выдержал я.
— Значит, не поступит, — вздохнул Петр Федорович.
Он поднялся из-за стола — большой, грузный, а в сущности, пожилой, усталый человек — и вышел в дверь. «Вот и в семье у него не все ладно, — подумал я. — Но что же делать мне? Неужели придется все самому?!»
Узнал телефоны всех отделов, начертил план расположения столов и — начал! Как только кто опоздал — звонок: «Почему?.. Это не повод!» Только замечу, что кто-то посторонним чем занят, — звонок: «Чем вы там занимаетесь?! Чтоб я больше этого не видел!» Уборщицу запугал — по телефону ей подсказывал, где она какой сор не под мела. Она полы не только мыть стала, но и на всякий случай одеколоном их обрызгивать. Это, конечно, лишнее, но я не мешал.
Вот с Симаковым было сложнее: он так пугался моих звонков, что мог произнести только одно слово: «Когда?» Так что мне приходилось подстраиваться, и я говорил, например: «Энергичнее стройте работу в отделе!» «Когда?» — спрашивал он. «Немедленно!» — отвечал я.
Конечно, не сразу они смирились с таким положением: жаловались в местком, писали в газету… Председатель месткома отреагировал быстро — убрал заявление в какую-то папку, а потом никак не мог его найти. А на страницах газеты им ответил доцент Шубяк, который убедительно доказал, что Бермудского треугольника, летающих тарелок и кваса в бутылках нет и не будет.
В общем, работу я им наладил. Но со всем этим я совершенно забросил свою. Родственники и знакомые с нетерпением ждали продолжения, спрашивали: «Чем кончится? Кто был прототипом или ты все придумал?»
Жена хотела украдкой сама вписать туда два предложения, чтобы побыстрее и побольше получить денег, но я ей напомнил про Льва Николаевича и Софью Андреевну. Она всю ночь плакала, а утром понесла что-то в ломбард. Что именно, я узнал, когда хотел надеть ботинки.
Ну да это не важно! Для меня главное: ручка, бумага и — окно в жизнь!
Бомба
Из жизни
Археолог М. копал у стен монастыря и выкопал бомбу. Он приволок ее в трапезную, где у реставраторов была база, и вызвал саперов. Те приехали, обследовали и говорят: «Бомба нетранспортабельна, будем взрывать на месте.
Все за головы схватились — известный памятник архитектуры взорвать в мирное время!
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Стали звонить в Москву, оттуда говорят: «Мы не можем подвергать опасности человеческие жизни. Начинайте эвакуацию!»
Археолог был ошеломлен своим поступком. А когда стемнело, взвалил бомбу на спину и уволок в лес.
Они
На своей свадьбе он весь вечер танцевал с чужой женой, но поделать с собой ничего не мог. Ему нравилось держать эту сладкую талию и ощущать в руке тающую ладонь.
Гости кричали: «Горько!» И на душе у него в самом деле было горько.
В новобрачную постель он нырнул, как в прорубь. Перед этим долго курил и в дыму чуть не промахнулся и не ударился головой о комод. Его подарили тесть с тещей, а их теперь надо было уважать.
Утро встретило новобрачных проливным дождем, а так хотелось куда-нибудь убежать! Да и нельзя было бежать, надо было убирать после гостей жилплощадь. Он взял веник и совок, она пошла мыть посуду…
На работе его поздравили и торжественно вручили подарок, на который с таким скрипом накануне были собраны деньги. Он улыбался, жал протянутые руки и думал: «Надо, надо сматываться отсюда, пока не поздно. Оклад маленький, перспектив никаких…»
Она же, его супруга, любила его по-настоящему. И что бы он ни сделал, всему находила разумное оправдание. И искренне восхищалась его некрасивым носом и глазами, которые смотрели не вперед и не углубленно в себя, что свойственно людям задумчивым, а как-то ровно посередине.
Она гордилась им! И когда они шли по улице, с гордостью поглядывала на встречных женщин. Некоторые не понимали ее взгляда и здоровались, принимая за старую знакомую, некоторые снисходительно улыбались, а самые умные — завидовали. А самые-самые умные сначала завидовали, а потом грустнели…
Он тоже поглядывал на встречных женщин, но другими глазами. Иногда ему было трудно сдержаться, чтобы не облизнуться, но он сдерживался, правда, из последних сил.
Женились они в сентябре, а к концу осени у них уже было два сына. Близнецы с крупными головами в голубеньких шапочках дружно сосали пустышки, и, когда она везла их в широкой коляске, такая сияющая и уже не гордая, а какая-то черт знает какая величественная, хотелось невольно уступить на тротуаре место и снять шапку.
Близняшки, как это и положено, походили сразу на четверых бабушек и дедушек: и носиками, и ротиками, и ушками, и глазками, и всем остальным.
Он полюбил профсоюзные собрания. И вообще общественная жизнь у них в учреждении как-то заметно оживилась. И главное — все, буквально все взвалили на него, даже выпуск стен газеты. Приходил он с работы усталый, часто под утро. Но не жаловался, а держался, как и подобает мужчине, стойко. Она его за это еще больше любила. И лишь один раз взволновалась, когда обнаружила у него в кармане шпильку — не укололся ли он?!
Он сказал, что нет, и она успокоилась. И сразу побежала к малышам, которые к тому времени уже подросли и ходили, топая по полу толстыми ножками и покачиваясь, и не падали лишь потому, что их удерживали удивленные, устремленные вперед глазенки.
Его стали посылать в командировки, и часто длительные, потому что, кроме него, никто не мог разрешить тех сложных производственных проблем.
Она всякий раз аккуратно укладывала ему чемодан, давала в дорогу пирожки и вареную курицу и нервничала, чтобы он не опоздал на поезд. Она еще больше гордилась мужем и с трепетом раскрывала утреннюю газету — не присвоили ли ему звание Героя.
С этим пока медлили. Но она и не торопилась, ей вполне хватало, что у нее — вот такой муж!
Мальчишки пошли в первый класс, когда их папу впервые отправили за границу. Туда, как он объяснил, нужно было ехать с деньгами. Продали кое-какие вещи, оставив самое необходимое: стол, стулья, пол…
За границей он пробыл долго, и, вероятно, там шла война. Весь в синяках и лохмотьях приполз он на порог шестиэтажного дома и — дальше на четвертый этаж… И сообщил, что все то, что он вез жене и своим взрослым детям, отобрали на таможне, потому что такие дорогие и красивые вещи через границу провозить нельзя. Ах, как он убивался!
