— Нездорова, не выходит, — отвечал мой муж.
— Ну, так я сам к ней пойду.
— Нет, Петр Алексеевич, не трудитесь, нельзя, она в постели…
— Экой ты, братец, чудак какой, чтобы старика не пустить.
И больше он у нас и не бывал.
Когда умер этот греховодник, я не припомню, а также и где: в деревне или в Москве; может быть, не во время ли нашего отсутствия, когда мы жили в тамбовском имении. Гораздо спустя в Шихове жил сын этого старика, Владимир Петрович. Он был два раза женат: первая его жена была прекрасная собой, Марья Владимировна Бутурлина, не графиня; у нее было еще несколько сестер: одна за Нероновым, другая за Колоколь- цевым, третья за Потуловым; были ли еще сестры или братья, не знаю. От этой первой жены у Бахметева было две дочери: одна за Кашинцевым, Авдотья Владимировна, вторая за Колотовским; они были почти одних лет с моими двумя старшими дочерьми. После матери они остались девочками и воспитывались под руководством мачехи, второй жены их отца, которая была для них истинною матерью. Ее звали Дарья Александровна, урожденная Нащокина: собою не была очень хороша, но преумная, прелюбезная и премилая. Характера была живого и веселого, и предобрая: умела быть умна, смеялась, шутила, но никогда ни про кого не говорила дурно и всем желала добра, потому что не была завистлива. Я душевно ее любила и была с нею искренно дружна, всегда ее вспоминаю с приятностью и жалею, что она недолго жила на свете. У нее был сын Петруша, который теперь женат на Ховриной, и дочь Лизанька; была потом выдана за Повалишина и тоже, кажется, умерла молода.
Владимир Петрович жил долгое время вдовцом, был в Москве уездным предводителем довольно долго. Под старость сделался, говорят, скупцом, жил в деревне один, в большом неопрятстве: с собаками, с кошками, с обезьянами, с птицами, выжил из памяти и тоже во многом стал походить на своего отца: но в этом положении меня Бог не привел его видеть, и слава Богу! Версты четыре за Шиховом, в сельце Песках, я застала Волковых: мужа звали Степан Степанович, жену Екатерина Петровна; они езжали к батюшке. И муж, и жена предобрые, преласковые и гостеприимные хлебосолы, каких я и не видывала. Первое их удовольствие было кормить своих гостей, да ведь как: чуть не насильно заставляли есть. Степан Степанович любил и сам кушать, умел и заказать обед, и охотник был говорить про кушанье: какой пирог хорошо сделан, с какою начинкой, с какою подливкой соус лучше или хуже, а уж главное дело — потчеванье гостей. Он, бывало, и не садится за стол, а ежели сел, то поминутно вскакивает и кричит дворецкому: «Постой, постой, куда ты ушел; видишь, не берут или мало взяли, кланяйся, проси», и тотчас сам подбежит и станет упрашивать: «Матушка, Елизавета Петровна, покушайте, пожалуйста, положите еще, ну хоть немножко, вот этот кусочек». Не возьмешь — кровная обида. Или приступит к жене: «Катерина Петровна, ты совсем не смотришь за гостями, никто не кушает, посмотри сама. .» — и ну опять потчевать. Стол у них был прекрасный, блюд премножество, и все блюда сытные, да бери помногу, ну, просто, бывало, беда: ешь, ешь, того и гляди, что захвораешь. Отказаться от обеда, когда зовут, это — огорчить его до крайности. Один раз, не помню, в Москве или деревне, он звал нас, а мы почему-то не поехали и не послали известить, что не будем. Боже мой, как обиделся! Месяц к нам не ездил: приедем, сидит у себя, не выходит. Делать нечего, послали сказать, что тогда-то приедем обедать: встретил — рад-радехонек; целует руки, не знает как и принять. «Матушка, голубушка, уж вот хорошо, вот хорошо, забыли вы нас, разлюбили. .» И стал выговаривать, что не приехали обедать. Добрый был человек, хороший и умный человек, одним несносен — запотчевает. Иногда вдруг пришлет ни с того ни с сего пирог или какое-нибудь пирожное. В Москве у них бывали часто обеды, и нас всегда уж пригласит за несколько дней, а поутру, в день обеда, пришлет просить столового серебра, видно, у них было мало, и опять напомнит нам, что нас ждут. Он умер первый: жена его жила еще после него несколько лет. Она была тоже предобрейшая, но с большими странностями и была очень мнительна насчет здоровья. Приедешь к ней в деревне, — это когда она была уже вдовой, — на дворе жара, а у нее в комнатах во всех окнах вста'влены сетки из кисеи и пречастой, так что воздух не проходит: боялась мух и комаров. Сама лежит в спальной в постели, окна закрыты ставнями, голова обвязана платком, намоченным уксусом с водой, или привязан капустный листок; на столе скляночки с разными каплями и примочками.
— Катерина Петровна, что с вами? — спросишь ее.
— Ах, милюся (она была картава), умираю, совсем умираю, голова болит.
И точно: голос слабый, еле говорит; кто ее не знал, мог бы подумать, что она и взаправду больнехонька.
Посидишь с нею, поговоришь, она забудет свою болезнь и начинает снимать все свои компрессы: и с головы, и с рук; пройдет еще несколько времени, велит открыть ставни… «Вот, милюся, ты приехала, мне ведь стало лучше». Потом, глядишь, позовет девушку: «Дай одеться». И немного погодя выйдет в гостиную, а там на балкон и пойдет гулять.
У нее была дочь, которую она любила и лишилась ее лет 15-ти. Кроме того, еще детей не было, и из любви к дочери она ее нянюшку всюду с собой возила… Она была большая трусиха в дороге: едет в большой четырехместной карете и то и дело что кричит: «Стой, стой, пустите, пустите… я выйду… гора… ай, ай, ай — косогор… стой, стой, мост. Я боюсь… пустите…»
Человек подойдет и станет ее уговаривать:
— Помилуйте, сударыня, никакой горы нет, — ровное место, не извольте беспокоиться…
— Ну, хорошо, ступайте… Так ты говоришь, нет опасности?
— Никакой, сударыня, будьте покойны.
Но только что тронутся с места, опять кричит: «Стой, стой», и опять та же история.
Нянюшка, которая знала ее трусливость, как видит, что гора или мост, и заведет о чем-нибудь речь; Екатерина Петровна заговорится и не заметит, что едут в гору или под гору.
Вот еще ей бывала беда, когда гроза: закроют ставни, завесят окны, зажгут свечи; сама она уляжется в постель, закроется одеялами, а няня стой и молись. Станет ей душно, вот она и начнет открывать одеяло и спрашивать: «Ну, что, няня, тише?» — «Тише, матушка, гораздо тише».
Вдруг раздается удар грома…
— «Ай, ай, ай… Свят, свят, свят Господь Бог Саваоф… Ай, ай, ай, осанна в вышних».5 И опять забьется под одеяло и лежит ни жива ни мертва.
Измучается, пока гроза не пройдет, а там начнутся всякие болезни: то голова болит, то ей дурно делается или с ней жар… И мудрено ли: лежит под пятью одеялами, как тут не задохнуться и не разболеться голове? Но добрая была и хорошая женщина.
В Ярцове жил долгое время батюшкин двоюродный брат Андрей Васильевич Римский-Корсаков, деверь тетушки Марьи Семеновны и брат тетушки Анны Васильевны Кретовой. Добрый старичок, который принял нас по-родственному, и мы у него бывали столько же раз, сколько бывал и он у нас. Потом он все больше сидел дома и с трудом мог выезжать.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
