говорить со сложенными руками: "О Господь! Как прекрасен твой нос! Как великолепны твои глаза!" и прочие глупости… И вы думаете, что ваше спасение обеспечено и что Шри Рамакришна придет в ваш последний час, чтобы взять вас за руку и отвести на самые высокие небеса. Учение, публичная проповедь — это, по-вашему, майя, потому что он сказал однажды: ищите и найдите Бога прежде всего! Делать добро миру — это самонадеянность!.. Как будто достигнуть Бога — такая простая вещь! Как будто сам он настолько глуп, чтоб стать игрушкой в руках какого-то идиота!..
Затем внезапно он загремел:
— Вы воображаете, что постигли Шри Рамакришну лучше, чем я? Вы воображаете, что джнана — это сухое знание, к которому проходят через пустыню, умертвив сердце? Ваша бхакти[195] — сентиментальная глупость, которая делает вас бессильными. Вы хотите проповедовать Рамакришну так, как вы его поняли? Это — крайне мало!.. Руки прочь! Кому нужен ваш Рамакришна? Кому нужны ваши бхакти и мукти? Кому нужно то, что говорят ваши писания? Я с радостью готов пойти в тысячу преисподних, если я смогу разбудить моих соотечественников, погруженных в бездействие, заставить их стать на собственные ноги, сделать их людьми, как требует дух карма-йоги…[196] Я не прислужник Рамакришны или кого бы то ни было другого! Я служитель того, кто служит и помогает другим, не заботясь о своих собственных бхакти и мукти!..[197]
Лицо его пылало, — говорит один из очевидцев, — глаза сверкали, голос прерывался, тело сотрясалось. Внезапно он скрылся в свою комнату… Остальные, пораженные, молчали. Через несколько минут один из них пошел в комнату посмотреть. Вивекананда был погружен в размышления. Они ждали в безмолвии… Через час Вивекананда вернулся. Лицо его еще хранило следы великой бури. Но он вновь обрел спокойствие. Он сказал им кротко:
— У того, кто достиг бхакти, нервы и сердце так тонки и нежны, что не могут вынести даже прикосновения цветка. Знаете ли вы, что сейчас я даже не в состоянии читать роман? Я не могу думать о Шри Рамакришне без того, чтобы моя душа не переворачивалась. Я стараюсь поэтому сдержать кипение бхакти внутри себя. Я непрестанно стараюсь связать себя железными цепями джнана. Ибо дело мое для моей родины-матери еще не завершено, и мое Откровение миру еще не сообщено полностью. Поэтому, как только я вижу, что чувства бхакти вновь грозят ворваться, я их сурово бичую, я делаюсь твердым, как камень, призываю строгую джнану… О, мне нужно завершить великое дело! Я раб Рамакришны, который оставил меня, чтобы довершить его дело, и не дает мне покоя, пока я его не кончу… О, его любовь ко мне!..
Он задыхался от волнения. Тогда Йогананда постарался отвлечь его, ибо они боялись нового взрыва[198].
Начиная с этого дня, ни одного слова протеста не поднималось против методов, принятых Вивеканандой. Что могли бы они возразить, чего бы он сам уже не думал? Они читали в глубинах великой, измученной души.
* * *
Всякая миссия — драма. Она осуществляется за счет того, кто ее принимает, за счет части его природы, его покоя, его здоровья, часто — за счет его прирожденных стремлений. Природа Вивекананды была близка природе людей его расы, их мечтаниям о Боге, их потребности бежать от жизни и мира, путем ли размышления и познания, путем ли экстаза любви, или, как у странствующего монаха, — вечного полета, свободного от уз духа, который не задерживается нигде, чтобы не утратить соприкосновения с Универсальным Единым. Кто близко присматривается к нему, часто слышит вырывающийся из его груди вздох усталости и сожаления[199].
Но не он избрал для себя свою жизнь. Его миссия сделала за него выбор.
— Для меня нет отдыха. То, что Рамакришна называл Кали, овладело моей душой и моим телом за три или четыре дня до того, как он покинул землю[200]. И эта Сила принуждает меня трудиться, трудиться и никогда не дает мне думать о моих личных потребностях.
Ему нужно забыть себя, забыть свои желания, свое благо, самое свое спасение ради блага других[201].
И ему нужно внушить эту веру своему апостольскому воинству. Но это возможно сделать, лишь возбуждая их энергию и активность. Ему приходится иметь дело с народом "диспептиков", которые опьяняются своей собственной сентиментальностью[202], поэтому он делается с ними суровым, желая закалить их. Он хочет "на всяком поле деятельности воздвигнуть строгое величие духа, возжигающее героизм". Путем труда, физического и духовного, путем научных исследований, путем служения людям. Если он придает такое значение преподаванию веданты, то потому, что в ней он видит наилучшее стимулирующее средство.
Оживить страну гремящими звуками ведической музыки.
Он насилует сердце — сердце других — свое собственное. Однако он хорошо знает, что и сердце — также источник божественного. Он не хочет задушить его. Но вождь людей хочет отвести ему подобающее место. Там, где сердце хочет господствовать, он унижает его. Где оно унижено, он возвышает его[203]. Он хочет, чтобы везде царило равновесие внутренних сил[204], имея в виду основную цель — цель служения человечеству, ибо она не ждет: не ждут темнота, страдания, нищета народных масс.
Конечно, равновесие никогда не бывает устойчиво, его трудно достигнуть, еще труднее поддержать, особенно у этих народов, живущих крайностями, которые в один миг могут перейти от пламени экзальтации к пеплу смерти желаний. Это достигается в двадцать раз труднее у такого человека, разрываемого двадцатью противоположными демонами, верой, наукой, искусством, действием, всеми страстями победы и движения. И прекрасно, что он мог сохранить до конца в своих руках, горящих от лихорадки, весы, не наклонявшиеся ни к одному из полюсов: жгучему магниту Абсолютного (адвайты) и непреодолимому призыву страдающего человечества. И он так близок нам потому, что в моменты, когда равновесие более невозможно, когда необходим выбор, тогда верх берет последнее: он жертвует всем жалости[205], - как говорит Бетховен, его великий европейский брат: "Der armen leidenden Menschheit".
Прекрасным доказательством этого является трогательный эпизод с Гиришем.
Напомним, что этот друг Рамакришны — знаменитый бенгальский драматург, писатель и артист, который вел жизнь "свободную"[206] в двояком смысле нашего классического века до той минуты, когда снисходительный и проницательный рыбак на Ганге уловил на удочку его душу, — с тех пор стал (не покидая мира) самым искренним, самым пламенным из обращенных; он жил теперь в непрестанном восхищении "верой через любовь" — бхакти-йогой. Но он сохранил свою
