продолжила, — Капочка иногда вырывалась в собор наверх посмотреть на иконы, вдохнуть святого воздуха. Да и там все было изгажено и размалевано. Мрак стоял кромешный. Я думаю, что Капочка тогда и стала о Боге задумываться. Она и раньше-то чутко отзывалась на все светлое. А тут, среди грязи и беспросветной мерзости, и вовсе воспарила. Уверена, это ее тогда и спасло.
Потом на «шпалерку» перевели. На улицу Шпалерную. В женское отделение. Уж лучше бы не переводили. Осужденные женщины во сто крат хуже осужденных мужчин, уж поверьте.
Так и работали, так и жили. Но еда была, деньги какие-никакие, да и защита, как выяснилось позже. А то пустили бы нас в расход, даже не задумываясь. Время было страшное, да».
Сухонькая Мура ненадолго замолчала, провалившись, по-видимому, в то страшное свое время. А после продолжила не своим, глухим голосом, в котором уже не слышалось перезвона колокольчиков: «А потом Капочка под раздачу на улице и попала. Там же на Литейном, рядом с Большим домом. Его как раз только построили. Не хочу вспоминать, как было. Скажу только, что чуть не умерла, когда увидела Капочку с кровавыми глазами и гогочущих солдатиков. Метнулась к первому попавшемуся охраннику — нас все знали и даже уважали — выхватила у него из кобуры наган и всех их, голубчиков, положила. Я всегда метко стреляла. Папенька учил. Причуда у него была такая, а тут пригодилось.
Меня потом даже не сильно ругали. Пожурили только, я бы так сказала. Капочку, конечно, от работы отстранили и даже какую-то пенсию назначили. А я работала и работала. На Шпалерной, потом в Разливе в женской трудовой колонии, ну и, конечно же, в Крестах — куда от них деться. Это апофеоз моей трудовой деятельности. Гордиться особо нечем. Но надо было на что-то жить. А родословная наша, как я уже говорила, много шансов выжить не оставляла. Ладно, закончили о страшном. Теперь вы все о нас знаете: я по тюрьмам, а Капочка в религию ушла. Так и прожили жизнь. По-разному, что уж говорить».
Мура замолчала, задумчиво помешивая ложечкой с витой ручкой сахар в чашке, а Александра Сергеевна вздохнула и выговорила: «Тоже опаленные. Много нас таких. Но живы, а это главное».
— А в ответ на твое замечание о зверстве, я тебе отвечу так, — продолжила Мура, все еще пребывая в далеком своем страшном прошлом, — конечно, зверство, оправдания которому нет. Но те юные мальчики были обыкновенным, пьяным отребьем, которое так хвасталось своей удалью молодецкой. Эта дурная, мало понимающая и вовсе не принимающая любые моральные устои удаль была в русском человеке всегда в любом времени и в любом сословии. Тут и пьяное, жестокое самодурство помещика, мужика крестьянского, солдата, купчика или студентика, пытающегося доказать что-то своим товарищам. Это сродни тому, как два болвана напьются, порубают третьего, а протрезвев, бегут каяться. И недоумевают, как такое могло случиться. А вот обдуманная жестокость, тонкое, мстительное предательство, изощренные пытки, изуверский, уничтожающий душу выбор между страшной смертью или жизнью крысы, — все то, что я после наблюдала в тюрьмах да распределителях среди общества интеллигентов и профессоров, людей, вроде воспитанных на великой русской литературе, понимающих ценность личности, далеких от все той же пьяной удали, — это было самое страшное. Страшное тем, совершалось оно не по дури, а обдуманно и только вследствие трусости своей душонки: мелкой и трясущейся.
Повисло тяжелое молчание. Женщины, сидевшие за круглым столом, таким уютным, таким домашним, пытались и не могли выкарабкаться из вязкого ужаса правды, которая навалилась на каждую, придавив каждую же своей тяжелой, мало соизмеримой с возможностями и отпущенными богом силами ношей.
Первой опомнилась Василиса. Спросив разрешения и получив указания, в каком направлении двигаться, она пошла на кухню снова ставить чайник. Идя по пустым, гулким комнатам, она представляла, как много лет изо дня в день проходили здесь старушки: одна на страшную свою работу, другая в храм, чтобы не увидеть, нет, — почувствовать своего бога в святом месте.
Глава 4
Когда Василиса с полным чайником горячей воды вернулась в комнату, две дамы внимательно рассматривали книгу. Третья же с милой полуулыбкой смотрела сквозь них и сквозь время. Она слушала.
— Так, так, так, вы тоже это нашли! — радостно щебетала Мура, уже отогнав от себя страшные воспоминания. — Это наша с Капочкой была любимая игра детства. Выискивать слова в этой таинственной вставке и сопоставлять их. Мы тоже решили, что эта вставка не родная. Они разные: страницы в книге и страницы во вставке. А потом тоже, как и вы, догадались на свет просмотреть лист и увидели слова.
— Мы не догадались. Я случайно, — втайне гордясь своей честностью сказала Василиса, разливая кипяток по чашкам.
— Глупость и честность у нас в роду, — укоризненно глядя на племянницу проговорила Александра Сергеевна. — Могла бы и соврать, деточка, нас бы за умных в этом доме приняли.
Все рассмеялись.
— Показывайте, что нашли, а мы повспоминаем, что сами откопали, — промурлыкала Мура.
И тут послышался тихий голос:
«Где-то что-то под Марией
В храме огненном лежит.
Это что-то ждет кого-то.
За обиду отомстит».
Василиса вздрогнула. Она впервые услышала голос седовласой Капочки. Как и сама старушка, голос был мало похож на земной, обыденный. Он больше подходил призраку: призрачный, шелестящий. Но он не пугал — скорее, завораживал, как завораживает все потустороннее и таинственное.
Александра Сергеевна тоже была удивлена, но отнюдь не голосом. За свою долгую, насыщенную жизнь ей посчастливилось увидеть и услышать многое. Александру Сергеевну удивил стих, напомнивший детскую считалочку, которую уместнее было услышать из уст ребенка нежели от пожилой дамы.
А Мура рассмеялась: «Ой, Капочка, ты помнишь! Точно, точно! Когда бабушка нашу семейную легенду рассказывала, она постоянно этот стишок вспоминала. Мы с Капочкой его потом в считалочку превратили».
«Угадала», — подумала Александра Сергеевна, а вслух спросила: «О чем стих-то? И что за легенда?»
— Стих о чем-то, что спрятано где-то. Не знаю. По мнению бабушки, это «что-то» — наше семейное. Точнее, семейная тайна. Вроде как нашего далекого предка кто-то сильно обидел. Предок этот оказался злопамятным и поклялся страшно отомстить. И как мы с Капочкой в детстве полагали, месть так пока и не свершилась, потому как стишок жив и передается из поколения в поколение. Передавался. Нам некому его передавать. Ни у нас с Капочкой, ни у тем более, Лельки детей не родилось. Род кончился, — Мура грустно вздохнула. Помолчала, задумавшись. А после кивнула, как бы соглашаясь с какими-то своими мыслями, и
