Архетип — смерть
Задача — прощание, нисхождение в Подземное царство, отход, завершение развязка
Цель — освобождение, преодоление Эго, слом барьеров, глубинная трансформация
Риск — обмереть от страха, оступиться и упасть в пропасть
Жизнеощущение — пьеса окончена, сюжет исчерпан; стремление к покою, к восстановлению сил» прощание с чем-то
Проводник душ
Исходя из одного лишь названия, понять значение этой карты практически невозможно. Хотя умеренность и до сих пор считается одной из основных добродетелей, однако само это слово в современном языке почти утратило свой положительный смысл. Истинное значение этой карты скорее раскрывается понятием «верная мера».
О том, чем занимается изображенный на карте ангел, смешивает что-то или просто переливает, существует много гипотез. Если переливает, значит, речь идет об энергиях, которые прежде служили для внешнего роста, а теперь должны перейти в другой сосуд, чтобы начался рост внутренний: в принципе это тоже одно из значений карты. Но более важным представляется все-таки нахождение верной меры при смешивании противоположных начал, успешное их соединение, потому что это —, одна из важнейших задач на данном отрезке пути. После того, как Смерть сломала барьеры, построенные нашим Эго, нам далее предстоит соединить прежде разделенное. И, конечно, карта означает верную меру как чутье, необходимое, чтобы избегать опасностей, подстерегающих нас на дальнейшем пути. Таким безошибочным знанием правильного пути как раз и обладает проводник душ, изображенный здесь в виде ангела. В христианской традиции эту задачу выполняет архангел Михаил. На древних рисунках он нередко участвует в сценах, похожих на испытание в Зале Маат. Черт пытается нарушить равновесие весов, а Михаил препятствует ему в этом, и весы (а тем самым и человек) возвращаются в исходное положение.
Несмотря на светлые краски, эта карта относится к Подземному миру. Ключом к такой трактовке служат лилии. Древние греки считали, что лилии растут в Подземном царстве, а потому называли его также «Землей асфо делей» (асфодели = вид лилий). А лилия-ирис не только носит имя посланницы богов Ириды, но служит еще ее символом и знаком присутствия этой богини в Подземном царстве, куда ей приходилось спускаться довольно часто. В христианской символике пасхальная лилия олицетворяла страсти Господни, и если мы вспомним, что находимся на этапе пути, полном страданий, то параллель со Страстной неделей станет очевидной: карты с Повешенного до Диавола показывают страдания Иисуса и Его нисхождение во ад, созвучно словам христианской молитвы: «…и распята же за ны, и страдавша, и погребенна, и во ад сошедша…», и даже в Евангелии упоминается ангел у Его гроба.
Тропинка, изображенная на карте, символизирует узкий путь индивидуации, становления самости. Он ведет нас (обратно) к свету, к солнцу, в лучах которого скрыта корона. Ее можно увидеть в пунктирной линии, особенно если слегка подвигать карту. После смерти старого короля (Эго) здесь начинается путь к солнцу и к коронации нового короля (Самость) — этот сценарий обнаруживается во всех сказках, где герой в конце концов сам становится королем. Так предыдущие этапы развития, а потом преодоления нашего «Я» сменяются здесь, в последней, трансперсональной трети пути этапом подлинного развития и раскрытия нашей Самости.
Самость как сила, упорядочивающая движение молекул души, ведет человека к целостности. Стремление к этой цели проявляется не только во многих мечтах и сновидениях. Даже такие вещи, как, например, игра в «домики», складывание головоломоках-пазлов, разгадывание кроссвордов, желание довести до конца очередной пасьянс или пополнить свою коллекцию суть внешние признаки действия этой внутренней, почти не осознаваемой силы, влекущей нас к целостности. Если в период раскрытия нашего «Я» нам нужно было прежде всего отмежеваться от общего целого, то сейчас пробуждающаяся Самость пытается вести нас дальше, к новому единству, к новому соединению с целым. Главная же проблема при этом состоит в том, что теперь нам нужно целиком довериться этому прежде не осознававшемуся высшему водительству, чего наше могучее и оттого чересчур гордое «Я», — как, впрочем, и «Я» слабое и робкое, — ну никак не хочет. В первом случае ему нехватает понимания ситуации, во втором — доверия к высшему началу. Вот почему Самости часто приходится загонять нас в ситуации настолько безвыходные, в такие тяжелые кризисы, с которыми одно наше «Я» само по себе заведомо не способно справиться, несмотря на весь свой опыт, на все быстродействующие средства и хитроумные уловки, которые успело освоить наше сознание: вдруг оказывается, что ничто больше не помогает. В результате наступает ощущение полной беспомощности, безнадежности и отчаяния, пока наконец нашему «Я» на исходе всех его сил не останется ничего иного, как сложить оружие и объявить о своей капитуляции, ожидая скорой казни. Однако вместо ожидаемой казни или падения в пропасть человек вдруг ощущает, что его подхватывает и несет какая-то новая сила, гораздо более мощная, чем все те, которые были ему известны и на которые он привык полагаться. Это и есть решающая встреча человека со своей Самостью, с тем самым китом, который проглотил Иону. К.-Г. Юнг в одном из своих писем описывает, как он сам пережил нечто подобное, когда перенес инфаркт: «Я был свободен, полностью свободен и целостен, как никогда раньше… Это было нечто невидимое и неощутимое, но очень плотное, пронизанное при этом ни с чем не сравнимым и неописуемым чувством вечного блаженства; прежде я бы никогда не поверил, что такое чувство может быть доступно в пределах человеческого опыта. На чужой взгляд, и тем более, пока человек не переступил порог смерти, это может выглядеть как величайшая жестокость. Но стоит лишь попасть туда, внутрь, как тебя наполняет такое чувство целостности, покоя и полноты бытия, что назад уже не хочется возвращаться».
Эту удивительную способность человеческой психики трансформировать своего попавшего в безвыходную ситуацию владельца, перевода его в новую ситуацию, К.-Г. Юнг называл «функцией трансцендентности». Карты Повешенного, Смерти и Умеренности наглядно показывают нам эту трансформацию как переход от середины пути к его последней трети.
На этой последней, трети пути оказывается, что многое стало иным, а многое из того, что было прежде таким нужным, привычным и объективно верным, теперь годится только на помойку. Это и наше ощущение времени, и отношение к смерти, да и вся система ценностей. Для ребенка время циклично. Год всегда один и тот же, он начинается и заканчивается новогодней ёлкой. Ёлка бывает то далеко, то опять близко. Но она всегда одна и та же. Когда мы немного подрастем, время для нас становится линейным, в нем появляется хронология. Теперь один год сменяется другим, совершенно иным. Цикл разорван, время стало линией, у которой есть начало и есть конец. Теперь время становится для нас величиной количественной, то есть конечной. Вначале это нас мало волнует, потому что мы еще живем в убеждении, что уж чего-чего, а времени у нас впереди немеряно. Однако потом, подойдя к середине жизни, мы замечаем, что время почему-то и идет все быстрее, и остается его все меньше. И мы начинаем высчитывать, сколько нам еще осталось, пытаемся остановить мгновение, стараясь успеть сделать много дел одновременно, чтобы «не терять времени», живя все быстрее и быстрее, все торопливее, тем не менее каждый раз со все большим ужасом убеждаясь, что время, как вода, подло утекает у нас между пальцами. «Но когда человек остается один, — пишет К.-Г. Юнг об этих страхах, — когда наступает ночь, и кругом темно и тихо, ничего не слышно и не видно, и ничего нет, кроме мыслей, занятых лишь сложением и вычитанием прошедших лет жизни, да еще кроме той самой стрелки часов, которая безжалостно отмечает все новые и все более печальные вехи приближения к стене мрака, всегда и бесповоротно готовой поглотить все то, что я любил и желал, чем владел, на что надеялся и к чему стремился, — вот тут-то вся наша благоприобретенная мудрость и уползает в какой-то свой, никому не известный уголок, и животный страх душит бессонную душу, как сказочное одеяло-капкан».
Если нам удается выйти на последнюю треть пути, то мы начинаем со все большей ясностью понимать, что время — это не то, что отмеряется стрелками часов, и что нет смысла измерять его количественно, потому что главное во времени — его наполненность То есть не количество, а качество. Поэтому важно не то, как долго мы живем, а то, как мы живем, и не то, сколько всего мы переживаем, а то, насколько глубоко мы это переживаем. На этом фот складывается и новое отношение к смерти. Теперь она не кажется нам больше ужасным концом, за которым ничего нет. Но мы уже и не ищем нашему «Я» утешения в мыслях о возрождении, будь то после Страшного суда или в новом воплощении. Вместо этого мы начинаем все больше ощущать себя частицей некоего единого целого, от которого мы по сути никогда не отделялись и с которым вскоре вновь сольемся. Так же, как волна не может существовать отдельно от моря, наше «Я» никогда не существовало отдельно от великого целого. И точно так же, как волна должна влиться обратно в море, наше «Я» должно раствориться в первоначале всего бытия и слиться с ним. Каждая частица любой волны, конечно, была когда-то частицей множества других волн. Однако не абсурдно ли было бы волне поэтому утверждать, что она существует не в первый раз? Точно так же абсурдно и самонадеянно звучит утверждение человеческого «Я», что оно уже жило на этой земле (причем, естественно, в облике знаменитой личности). Это не значит, что идея реинкарнации ложна сама по себе. Однако делать из нее лекарство от страха смерти — не только ошибка, это ложный путь, уводящий в сторону от понимания ис тинного значения смерти. Вместо этого Кен Уилбер советует: «Забудь о смертности своего «Я» и вспомни о бессмертии бытия в целом».
