Кроме того, по словам коллекционера записей музыкального андерграунда СССР Рудольфа Фукса: «Известно, что в молодости к нему попало несколько тетрадей с настоящими лагерными и тюремными песнями, и он, основательно изучив их, стал петь эти песни для своих друзей, таких же начинающих актеров. Исполнял их Высоцкий и на студенческих капустниках, вот тогда-то они впервые и попали на магнитофонную пленку»".
Причем многие тюремные песни Высоцкий узнал от своего брата Николая Гордюшина. Об этом рассказал Михаил Яковлев: «Хорошо помню Николая, двоюродного брата Володи Высоцкого… И вот однажды Николай появляется у нас, появляется после сталинских лагерей. А попал он туда, кажется, за то, что с голоду украл буханку хлеба… В лагере заболел туберкулезом… Я помню, как он уезжал из Москвы — здоровый, ухоженный ребенок, — а вернулся, по существу, инвалидом…
И вот мы втроем — Володя, Коля и я — иногда сидели до утра: Коля рассказывал нам про лагерную жизнь, пел тюремные песни… Я глубоко убежден, что это оказало влияние на первые песни Высоцкого — так называемые блатные»[238].
Данная версия подтверждается свидетельством Всеволода Абдулова, познакомившегося с Высоцким в июне 1960 года: «Свою первую песню Володя написал осенью 60-го. Помню, появился в квартире на 3-й Мещанской племянник мамы Нины Максимовны, откуда-то из Сибири приехал — он там отсиживал срок. И они с Володей “схлестнулись” дней на десять. Застолья, невероятные рассказы. После чего Володя разразился первым блоком уличных песен»[239].
Впоследствии, в июне 1976 года, Высоцкий выступит с концертом перед старателями иркутской артели «Лена»: «Он поздоровался и заговорил с нами. Рассказал, что давно собирался посетить эти места, где его двоюродный брат Николай сидел в Бодайбинских лагерях, где проводились Ленские расстрелы»[240].
Другим источником информации о советских лагерях был знаменитый вор в законе Миша Ястреб. О его общении с Высоцким известно от вышеупомянутой Инны Кочарян: «Мишаня Ястреб — легендарная личность. Уголовник — причем настоящий уголовник, с которым Лёва и Юлик Семенов познакомились, когда учились в Институте востоковедения, где-то на улице Горького или в саду Баумана. <.. > Когда Миша у нас бывал, Володя открыв рот слушал его рассказы. Володя ведь сроду настоящих уголовников не видел. Хоть он и писал о них, но их не видел. У нас на Малююшенке были какие-то воришки, которые голубей воровали, но настоящего уголовника, прошедшего лагерь, Володя в лице Ястреба увидел впервые.
Миша периодически появлялся у нас дома с 1958 года. Как только Лёва появился у меня в доме — появился и Миша. Но не так уж часто он у нас вообще бывал. <…>
Я помню, как Миша плакал над “Охотой на волков”. Не просто плакал, а рыдал. Володи при этом не было. Когда я Володе рассказала, он был просто счастлив. Оценка такого человека была ему очень дорога — Миша прошел Магадан и Норильск и вообще повидал немало»[241].
И, наконец, еще один источник информации о блатном мире — дружба с Анатолием Утевским, который, будучи студентом четвертого курса юрфака МГУ, проходил практику в Московском уголовном розыске на Петровке, 38: «Володя попросил меня показать ему, что и как делается. Он любил рыться в моих учебниках, читать конспекты — так сказать, проявлял интерес. Когда появилась возможность брать его с собой на обыски, допросы, “выемки”, Володя впервые увидел настоящий уголовный мир, стал понимать неоднозначную психологию этих людей. И многие его песни, по-моему, навеяны именно этими впечатлениями»[242].
***
Выбрав в качестве своей первой поэтической маски маску зэка, Высоцкий продемонстрировал безошибочную интуицию художника, осознавшего, что именно лагерь представляет собой суть советского режима и именно о нем нужно говорить в первую очередь. Впоследствии данную мысль очень точно сформулировал составитель «Справочника по ГУЛАГу» француз Жак Росси, сам отсидевший 23 года в советских лагерях. По его словам, ГУЛАГ «являлся самым верным отражением и сутью советской системы. В ГУЛАГе — и только в ГУЛАГе — была правда безо всяких прикрас. Голая правда!»[243].
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
А кроме того, выбор маски зэка был еще и необычайно смелым проявлением гражданской позиции, сопряженным с большим риском. Как сказал об этом кинорежиссер Алексей Герман: «А Володя нарывался. Он же не мог не понимать, что всем этим штукам про уголовников, про того-сего когда-нибудь придет конец. И Галич нарывался, когда писал свои песни»[244].
О том, что Высоцкий хорошо это понимал, свидетельствует, например, его письмо к Людмиле Абрамовой от 15.07.1964: «…Севка Абдулов получил письмо от геологов из Сибири — они просят прислать тексты песен и говорят, что геологи в радиусе 500 км от них будут их распевать. Так что всё в порядке, и скоро меня посадят как политического хулигана» /6; 339/.
Следует заметить, что блатные мотивы нередко встречались в стихах Высоцкого, написанных в период с 1954 по 1956 год, то есть еще до поступления в Школу-студию МХАТ. Например, в стихотворении «Началося спозаранку…» (1956) читаем: «Крики, вопли, перебранка. / Кохановский-сквернослов / Закричал: “Уж если пьянка — / Режь московских фраеров!”»[245]. Или — в «Приключении, случившемся с Владимиром Высоцким и его друзьями на 3-м этаже ресторана “Москва”» (1955): «Опорожнив бокал свой махом / И вниз спускаясь, я узнал / Арона Макса — он без страха / С каким-то фраком толковал. / Я, Гарик, Яша, Вадик, Вова / Хотели малость обождать, / Но зря, — ведь Эрик сам здоровый, — / Сам может рыло нахлестать. / И подождав еще немного, / И порешив, что фраер — хам, / Оделись мы и в путь-дорогу / Пошли по собственным домам»[246] [247] [248] [249]. А уже во время учебы в Школе-студии (1956 — 1960) Высоцкий сочинил устный рассказ «Двое блатных обсуждают “Анну Каренину”» (сохранилась фонограмма 1963 года у А.Д. Синявского)
Теперь же послушаем, что он говорил о своих ранних песнях на концертах: «Значит, почему я писал? Нельзя сказать, что это о тюрьмах, заключенных и так далее. Знаете, почему? Потому что, вероятно, для меня в тот период наиболее понятный был вид страданий — вот такого рода: человек, который лишен свободы и лишен своих близких и друзей. Вот, возможно, из-за этого я так много об этом писал»21.
Или — такое малоизвестное признание (Берлин, февраль 1978) из интервью корреспондентам немецкой газеты «Зонтаг»: «Рос я без особого присмотра в послевоенные годы в московских дворах. Не скажу, чтобы мать или отец на меня как-то особо повлияли, разве что дядя… Основное воспитание получил в одном из районов Москвы недалеко от Центрального рынка, среди ребят с Ермоловской улицы, угол Большого Каретного. Там была тюрьма для малолеток, зарешеченные окна которой выходили прямо на нашу школу, так что мы, сидя в классе, могли наблюдать этот незнакомый закрытый мир… Длилось это где-то до моего пятнадцатилетия. <…> По-настоящему же взрослел я не с родителями, а с друзьями, и в 15 лет ушел из дома. Жили мы тогда в своего рода коммуне, полной интересных людей. Располагалась она в одной квартире, и пробыл я в ней где-то полтора-два года, после чего перебрался в другую коммуну, где и начал по-настоящему писать и представлять свои творения на суд друзей. В наш круг входили тогда такие люди, как Шукшин, Тарковский, Артур Макаров, ныне покойный Лева Кочарян <.. > Кроме них, к нам приходили геологи и студенты Института кинематографии — Миша Туманов, Володя Акимов и многие, многие другие. Это была отличная компания с дружественной атмосферой, и я начал писать для них песни, по паре штук в неделю… <.. > Игре на фортепиано я когда-то учился, а на гитаре бренчали все пацаны в подъезде, так что я начал со стилизаций под так называемые дворовые песни»22.
