слишком серьезно, чтобы смотреть сквозь пальцы на их разрыв. А оно вот как все обернулось.
Бодя уехал в Лондон, и появилась Юля.
Сначала ее было очень много. Она приезжала на каникулы на старой Таврии, про которую гордо говорила, что купила ее сама, куда-то утаскивала Жеку, кружила без конца вокруг Лизки, тягала той замысловатые подарки, хотя сложно что-то придумать для ребенка, у которого все на свете есть. Но у нее как-то получалось, да так, что Лиза была в восторге от визитов тетки. Иногда, летом, особенно в те времена, когда они еще жили на даче, пока строился их дом, ему казалось, что Юля в принципе у них поселилась, столько ее было вокруг. Она напоминала дружелюбного и веселого зверька, и он по-своему к ней привязался. Ему нравилось слушать звонкий смех двух сестер где-то на скамейке у груши, к одной из веток которой была привязана незамысловатая качелька для младшей Моджеевской. И тогда ему иногда представлялось, что его собственные старшие дети — Богдан и Таня — далеки от него не только физически, находясь где-то на других точках земного шара, но и в чем-то самом главном непередаваемо далеки тоже. И это куда большее расстояние, чем то, что можно преодолеть с помощью самолетов и поездов.
А потом как-то очень неожиданно для Романа все прекратилось. Юлька вышла замуж и отдалилась от них. Когда это случилось? Последний раз, насколько он помнил, она приезжала на их с Жекой свадьбу. А после только Жека моталась к ней в столицу.
Между той Юлей и нынешней будто бы пропасть. А может быть, прошло слишком много лет, и его подводит зрение. Богдан-то все еще ее любит. Значит, ему виднее. Значит, Моджеевский-старший и правда проворонил, когда нужно было вмешаться.
Но господи, ему никогда не приходило в голову, что Нина станет… изводить ребенка. Слишком разные у них были весовые категории с той славной и доброй Юлей Малич, которой лет — как их Бодьке.
Но Нина влезла. И что ж тут удивительного, что извела?
— Ясно, — негромко проговорил Моджеевский, понимая, что не имеет права соваться дальше и глубже. Это только Юли и Боди дело. Вот про Андрюху он мог подтрунивать сколько угодно, планами интересоваться. А лезть в болезненное прошлое, которое все еще не зажило — точно ему не пристало. Потому он потянулся к вину, сожрал одну из устриц. И наконец выдал:
— Ладно, а что со шведами? Они утвердили проект или нет? Фролов там что? Совсем охренел? Столько времени тянуть кота за яйца!
В общем, что мог — сделал. Вернул разговор в рабочее русло. Чтобы не ковырять вилкой там, где и теперь рана. На этой деловой ноте они и закончили совместный обед еще минут через сорок. Заданный отцом вектор движения Богдан сохранил и во второй половине рабочего дня. Но чем ближе на часах маячило его окончание, тем чаще Моджеевский зависал в раздумьях. Едва ли не впервые он не знал, что ему делать именно сейчас. Долгосрочная перспектива была абсолютно определенной. Он знал, к чему будет стремиться в ближайшие недели.
Но как ему поступить сегодня?
Вечер разливался темнотой по кабинету, освещаемому лишь настольной лампой, в свете которой Богдан в третий раз прочитывал информационный отчет по столичной стройке. И каждый раз сбивался. В голове маячила Юля и слабое, не оформившееся понимание, что у него есть сын. Почти трехлетний. Умеющий ходить, говорить и знающий своего отца. И этот отец для Андрея — не он.
Бред!
Таким же бредом выглядел и цифробуквенный набор, сливающийся в одно большое пятно вместо внятного текста, который Богдан упрямо заставил себя начать читать сначала в четвертый раз. Но вновь сбившись, он резко захлопнул папку и подхватился из кресла.
Улицы в это время суток были пустынными, довольно пустынно было и в его голове. Оказавшись за рулем, он словно отпустил себя, позволив действовать внутреннему автопилоту, который привел его к маяку. Тот размеренно бросал свой яркий луч в пространство, разрывая густую, почти осязаемую мглу.
Моджеевский не был здесь много лет. Оставив машину, Богдан привычно спустился по огромным бетонным плитам, обходя по-прежнему торчавшие там и сям арматурины, расположение которых он безошибочно помнил до сих пор. Замер у самой кромки воды, абсолютно спокойной в это время суток — короткий перерыв между днем и ночью. Сердце его размеренно билось в такт проблеску, который вспыхивал и гас прямо над ним.
Свет. Тьма.
Светлая полоса…
Темная полоса…
Все как в жизни, если только не построить новый маяк. С фиксированным светом.
Богдан усмехнулся. Почему бы и правда не зафиксировать свет?
… щелк — темно, щелк — светло
***
Почему бы и правда не остаться на одной стороне?
Оставить себя в ней навсегда.
Есть люди, которые боятся темноты. Отец как-то рассказывал, что его жена боялась. Раньше.
А Юля не боится. И страшно ей именно от этого, а не от монстров, которые прячутся в самых темных углах комнаты, когда она здесь, в кресле. Одна. Совершенно одна, потому что Андрей уже спит. И сегодня спит первую ночь в соседней комнате. Не с ней. Один. И она — одна.
Под ее ладонью — выключатель торшера.
И она не может перестать нажимать на него, оказываясь попеременно то в освещенной комнате, совершенно чужой, но теперь на какое-то время — ее собственной, то снова во тьме — как неизвестности. Окутывающей и не позволяющей заглядывать в будущее, в котором может оказаться, что в текущем «вре́менном» она застряла уже навсегда.
Щелк — темно. Щелк — светло. Скрип калитки во дворе. Кто-то вернулся домой.
Вкл. Выкл.
Вкл. Выкл.
Свет — тьма. Тьма — свет.
Тьма.
Лечь в постель. И не пугать соседей во дворе этой морзянкой, предназначенной для кораблей в открытом море. Ее судно терпит крушение, но об этом вовсе не обязательно кому-то знать.
Юля сделала вдох. И одновременно с этим вдохом тишину в квартире резким звуком
