Однако Азадовского заботила Светлана. Фиму постоянно вызывали, как он говорил, «на допросы», с которых он возвращался и сообщал Азадовскому детали, живо его волновавшие. Главным образом о Светлане. Однажды, ссылаясь на случайный разговор со знакомой контролершей, сказал, что Светлана сошла с ума. В другой раз сказал, что его вызывали не по его собственному делу, что следователь расспрашивал его о сокамерниках, в том числе об Азадовском. При этом он стал расспрашивать Азадовского: что же такое он все-таки натворил, если дело у него по 224-3, а вопросы задаются такие, что тянет, похоже, на 70-ю. Азадовский старался понять, что в этих словах правда, а что говорится для того, чтобы сбить его с толку. А однажды в начале марта (следствие по делу Азадовского уже подходило к концу) Розенберг даже признался, что его «прижали к стенке» и заставили подписать какие-то показания.
Наряду с терзаниями о судьбе матери и Светланы Азадовский каждый день задавался вопросом об истинных истоках своего уголовного дела. Диссидентскую линию он отметал изначально – он не участвовал ни в каких диссидентских акциях. А потому хотелось понять, почему именно он стал жертвой. И сколько он ни искал ответа на этот вопрос, не мог найти в своих действиях ничего такого, что тянуло бы на «уголовное дело». Оставалось, собственно, только два варианта. И оба – в высшей степени бытовые. Мы приведем их (в сокращении) по тексту жалобы Азадовского в ЦК КПСС, отправленной уже весной 1982 года из колымского лагеря:
1. Осенью 1978 г. из ЛВХПУ им. В.И. Мухиной был по моей инициативе уволен за пьянство и прогулы М.М. Равич, преподаватель кафедры, которой я руководил. Увольнение Равича протекало крайне болезненно, в нервной обстановке, ибо на защиту пьяницы и прогульщика выступили его друзья – А.А. Соловьев, бывший секретарь Училища (ныне инструктор Отдела культуры в Ленинградском обкоме КПСС), и сменивший его на посту секретаря партбюро В.Я. Бобов. И тот, и другой активно воздействовали на ректорат и общественные организации Училища, пытаясь спасти Равича от увольнения. Ситуация усложнилась тем, что и сам Соловьев был в свое время уличен мною в серьезном проступке – незаконной выдаче М.М. Равичу служебной характеристики для поездки в Польшу. Тем не менее администрация Училища приняла, в конце концов, решение уволить Равича. Народный суд Дзержинского р-она г. Ленинграда, куда обратился Равич с заявлением о восстановлении его на работе, поддержал решение администрации и вынес ряд частных определений в адрес руководителей Училища… Тогда же – и в Училище, и в своем выступлении на суде – я со всей остротой ставил вопрос о привлечении Равича не только к административной, но и к уголовной ответственности. В течение ряда лет Равич систематически присваивал себе общественные деньги, используя в частности свои ежегодные командировки в совхоз в качестве руководителя студентов на с/х работах… После увольнения Равича и он сам, и его друзья и знакомые не раз открыто высказывали угрозы в мой адрес. В январе 1980 г., явившись на кафедру в пьяном виде, Равич заявил, что «будет мстить мне всю жизнь», «припомнит мне дело Славинского» и т. п. Равич между прочим сказал тогда, что мне осталось работать в Училище совсем недолго и что он «вместе с Соловьевым», имеющим личные связи в органах КГБ, меня «посадит».
2. Тогда же, осенью 1978 г., пришлось и мне самому обратиться за помощью в Прокуратуру и Народный суд. 5 ноября 1978 г. против меня и Лепилиной было совершено преступление. Гр. А.А. Ткачев, сосед Лепилиной по квартире, будучи пьяным, взломал торцевым ключом дверь в комнату Лепилиной и, грубо оскорбляя ее, намеревался избить. Ткачев переломал в квартире мебель, порвал одежду на знакомом Лепилиной, С. Молчанове, пытавшемся сдержать хулигана, и т. д. Когда вызванный Лепилиной по телефону, я приехал к ней, Ткачев нанес мне сильный удар по голове, после чего я вынужден был обратиться в травматологический пункт. Однако заявление, поданное Лепилиной и мной на имя Начальника РУВД Дзержинского р-она г. Ленинграда, не повлекло за собой ожидаемого результата. Дело о преступлении, совершенном Ткачевым, было закрыто после недолгого и чисто формального расследования. Инициатором закрытия дела оказался знакомый Ткачева, сотрудник ГУВД Ленгорисполкомов, майор Баду М.Г…Возмущенный вмешательством Баду в дело, которое не было ему поручено, я обратился с жалобой в Прокуратуру г. Ленинграда… Дзержинский районный суд (судья Гусаров), всячески стремясь смягчить меру наказания, приговорил Ткачева к одному году (условно) с удержанием 20 % заработка… Я вновь обратился с жалобой в Прокуратуру г. Ленинграда и настойчиво просил лишить майора Баду возможности воздействовать на органы правосудия… В апреле 1979 г. меня вызывал к себе прокурор Прокофьев, который между прочим заявил мне, что я «слишком много жалуюсь» и буду за это «нести ответственность»… После осуждения Ткачева его мать, З.И. Ткачева, тесно связанная с милицией Дзержинского района… установила за Лепилиной настоящую слежку, донимала ее в квартире грубыми обвинениями и угрозами, писала на нее и меня клеветнические заявления в различные инстанции…
Итак, «бытовуха» (во втором случае – коммунального извода). И как после этих «битв конца семидесятых», в которые он невольно оказался втянутым, Азадовскому было думать о какой-то политической подоплеке дела? Он был совершенно уверен, что не было и нет никакой «политики», а есть только месть. Сработали личные связи его недоброжелателей: Ткачев – Баду, с одной стороны; Равич – Соловьев – Бобов и их знакомые в партийных и правоохранительных органах, с другой.
Получалась, однако, очень уж громоздкая и нелепая комбинация: Светлане подложили наркотики и взяли с поличным; ему подбросили наркотики при обыске и на этом основании арестовали; привлечено множество людей, целый милицейский отдел; скоро будет суд, и они оба наверняка получат реальные сроки. И все это из-за увольнения преподавателя или пьяных домогательств соседа? Учитывая реалии российско-советской жизни, куда проще было бы дать назойливому правдолюбу в парадной все того же дома 10 по улице Восстания металлической трубой по голове; минимум усилий – максимум эффекта.
Это несоответствие сознавал и сам Азадовский; но по природной своей мнительности, развившейся у него, должно быть, после событий 1969 года, а также по врожденной привычке доверять только фактам он оставался в плену своих мыслей о заговорах коммунального толка, не выходил за рамки причинно-следственных категорий. Ведь он совершенно точно знал, что никаких политических дел за ним не числится…
Записка Светлане
Кроме собственной судьбы, которая не могла не беспокоить Азадовского, у него в Крестах (да и все дальнейшее время – вплоть до самого освобождения) были две незаживающие раны: Светлана, за судьбу и душевное состояние которой он не переставал тревожиться, и мать, которая была обречена на гибель, окажись она в полном одиночестве. Больная, убитая горем женщина 75 лет находилась уже в том положении, когда заботиться о себе самой становится трудно, а кроме сына и Светланы у нее никого не было.
Если относительно матери все было предельно ясно, то мысли о Светлане метались и теснили друг друга. С одной стороны, он был уверен в том, что Светлана не употребляла наркотики, с другой стороны, их все-таки у нее нашли. Он знал из постановления на собственный арест, что Светлану задержали с наркотиками во дворе его дома. При этом если у него самого наркотики «нашли» при обыске и он о них даже не подозревал, то у Светланы их нашли при себе, то есть она в этом как-то замешана. Что Светлана не могла их употреблять, покупать или продавать, он был уверен, но тогда что все это могло означать? Тем более и Арцибушев, и помощница Хейфеца сказали ему, что она во всем «призналась» и «дала показания». Он терялся в догадках.
Как у нее оказались наркотики? Где именно ее задержали, во дворе или уже на лестнице? Что такого она могла сказать на допросе, что к нему на утро явились с обыском?
Постепенно поступающие через баландёров и тюремную почту крохи сведений о Светлане, в чем ему энергично помогал Розенберг, начали обретать ясные очертания: он узнал, что Светлана настолько морально сломлена ситуацией, что стоит на грани помешательства. Что она дала исчерпывающие признательные показания: дескать, втайне от Кости прятала наркотики у него дома.
Последнее обстоятельство было для Азадовского страшным ударом – ведь он был с самого начала уверен, что наркотики подброшены при обыске; но тут выяснялось, что он арестован по глупости и неосмотрительности его жены, влипшей в какую-то странную историю. Зачем? Как она могла так поступить?
Но если рассматривать их как подельников, а Светлана берет всю вину на себя, то суду поневоле придется его оправдать. Но так ли это? Как в этом убедиться? Нужно любой ценой добиваться очной ставки. И вечером того самого дня, когда к нему приходил Хейфец, он подал в «кормушку», через которую заключенные обычно и подавали письменные прошения, заявление в следственный отдел Куйбышевского РУВД:
