сыном Чуном решает переехать на малую родину скончавшегося супруга — периферийный город Мирян — где планирует начать новую жизнь. Синэ начинает интегрироваться в местное комьюнити, которое по-разному реагирует на «гостью из Сеула»: автомеханик Чончхан, активно помогающий героине, вскоре начинает испытывать романтические чувства к ней; местные женщины старше 40 лет (те, кого обычно называют
аджумма по-корейски) поначалу не очень довольны её поведением, которое им кажется по-столичному надменным. Тем не менее вскоре Синэ открывает свою школу игры на пианино для детей, собирается купить участок земли и даже совершает определённые успехи в своём встраивании в местный коллектив.
Посреди этих событий происходит похищение её ребёнка, и похититель, который знает о том, что героиня собиралась купить участок, требует выкуп. Синэ отдаёт похитителю все свои накопления, однако вскоре после этого ребёнок всё равно обнаруживается мёртвым. Преступника быстро ловят (им оказывается школьный учитель), он садится в тюрьму, а опустошённая и травмированная Синэ пытается найти способ жить дальше. Соответственно, вторая часть фильма (намного бо́льшая по хронометражу, чем первая) посвящена попыткам пережить эту травму, и само переживание выражается в разных формах успокоить боль — от религии и Бога (в рамках местного протестантского комьюнити) до девиантности вроде клептомании и компульсивного сексуального поведения и в конце концов неудачной попытки суицида.
«Тайное сияние» и структура травмы
Тем не менее, несмотря на простоту композиции, «Тайное сияние» сложнее, чем кажется на первый взгляд, в особенности если посмотреть на акценты фильма. Во-первых, строго говоря, сам факт похищения ребёнка не является центральным событием нарратива кинокартины, что оформлено и кинематографически, — зрителю не показывают ни каких-либо деталей похищения, ни расследования, скорее просто ставят перед фактом, что это произошло. Более того, сама мотивация преступника остаётся предельно размытой. Конечно, фильм пытается объяснить это сугубо финансовыми интересами (незадолго до похищения ребёнка Синэ рассказывает преступнику, что собирается купить земельный участок, тем самым показывая себя состоятельной женщиной), но будто нарочно делает это неубедительно, словно это и вовсе не является важным элементом для драматической конструкции произведения.
Такой взгляд на фильм соответствует и задумке самого режиссёра. В одном из интервью Ли Чхандон напрямую говорит о том, что на месте похищения ребенка могло быть любое другое травмирующее событие. Фильм концентрируется на том, как вообще происходит проживание и осмысление травмы:
«Потому что это (факт и характер самого преступления — прим. автора) не имеет значения. На самом деле похищение ребёнка не является центральным элементом фильма. Что важно — так это боль. Неважно, каким событием была вызвана эта боль. Кроме того, я думаю, что боль можно понять, только испытав её на себе. Невозможно постичь чужую боль своей головой. Это и есть противоречие человеческих отношений. И в некоторых случаях есть вещи, которые человеческая логика не может объяснить. Есть боль, которую человеческая логика не способна принять. Боль, которую перенесла Синэ в этом фильме, — это именно такая боль. Одновременно с этим тот, кто эту боль приносит, не особо важен сам по себе. Если вы ненавидите того, кто приносит эту боль, то есть ненавидите с точки зрения человеческой логики (курсив автора), то боль только усилится. Чтобы спастись или исцелиться от боли, необходимо преодолеть человеческую логику»104.
Во-вторых, бросающаяся в глаза реалистичность (и даже натуралистичность) «Тайного сияния» (что подчеркивается и кинематографическими методами — использованием ручной камеры и длинными планами, буквально следующими за Синэ). Хотя эта натуралистичность и может показаться «абстрактной», оторванной от локального субстрата, на деле она крепко связана именно с локальными формами реальности. Ким Бонсок метко замечает, что режиссёр описывает события, происходящие в жизни Синэ, «так тщательно, что можно задохнуться»105. При этом он добавляет, что в отличие от предыдущих картин Ли Чхандона «Мирян» требует большего напряжения со стороны зрителя, который может потеряться в обилии этих деталей, заключая, что «„Тайное сияние“ — это мир, в который можно войти, не просто смотря [фильм] глазами, но только понимая то, что (курсив автора) видят глаза»106.
Эта, по выражению Евгения Гусятинского, «реалистическая плотность»107 кинонарратива действительно может делать фильм обескураживающим для просмотра. Обескураживает и неопределённость положения зрителя: прибегая, к примеру, к классификации типа зрителя в травматическом кино, предложенной Анн Каплан108, можно сказать, что зритель «Тайного сияния» балансирует между положением соглядатая (voyeur) и свидетелем, который молчаливо наблюдает за травмой Синэ.
Исследователи и кинокритики довольно часто109 подчеркивают роль травмы в фильмах Ли Чхандона (а, к примеру, его ретроспектива в нью-йоркском Музее современного искусства и вовсе описывала его творчество как «кинематограф травмы»110), однако большая их часть пишет о травме исторической, той, которая связана с особенностями социально-экономического развития Республики Корея и находит свой выход в личном опыте героев. В фильмах до «Тайного сияния» Ли Чхандон показывал персонажей, «которых [южнокорейское] общество маргинализировало различными способами, а поэтому очень уязвимых для злоупотреблений и плохого обращения [со стороны других людей]»111 — потерянного Мактона, только вернувшегося из армии, в «Зеленой рыбе» (1996), перемолотого авторитарной средой 1980-х годов Ёнхо в «Мятной конфете» (1999) и вовсе исключенных из «нормального» общества Конджу и Чонду в «Оазисе» (2002).
На поверхности «Тайное сияние» отличается от предыдущих фильмов Ли Чхандона, так как показывает другой тип главного героя. Синэ нельзя назвать социально маргинализированной — она, конечно, чужая в Миряне, но приезжает из столицы и скорее всего обладает бо́льшим капиталом (в широком смысле), нежели местные. Более того, жители Миряна не исключают её, а, напротив, пытаются включить в своё сообщество.
В этой оппозиции, однако, вскрывается то, что ни зритель, ни местные жители не знают Синэ. Кэти Карут пишет, что кинематограф травмы вообще часто основан на недосказанности, на «загадочном языке нерассказанных историй — переживаний, еще не до конца постигнутых [умом]»112, и это особенно актуально для «Тайного сияния». Рассматривая структуру травмы Синэ, зритель сталкивается с тем, что он не знает всего контекста истории — какие-то её части попросту не упоминаются как неважные для сюжета, какие-то как будто намеренно отсутствуют, чтобы стимулировать воображение зрителя. Самая важная недосказанность фильма состоит в мотивации главной героини: почему она переехала в Мирян? Какие отношения у неё были с её мужем? Как она переживает его смерть? Зритель слышит лишь небольшой диалог между главной героиней и её братом о том, что муж не был особенно хорошим человеком и изменял ей, на что Синэ отвечает, что она все равно верит, что он любил только её и Чуна. Рассуждая об этом, Мин Суни тонко отмечает, что «в каком-то смысле Синэ уже вся изранена, потеряв мужа два раза»113.
Удвоенный характер травмы, вероятно, и приводит к более сильному шоку у героини. По ходу фильма мы видим несколько способов пережить боль, однако ни один из них не приносит облегчения: обращение к религии приводит к тому, что Синэ решается простить преступника, который, однако, заявляет, что Бог уже простил его, что приводит к новому витку боли главной героини. Новое переживание травмы выражается в гораздо более иррациональных формах: героиня вступает в агрессивный спор с верующими по поводу того, как Бог мог простить кого-то до того, как она сделала это; крадёт диск с песней Ким Чхуджа «Ложь» и ставит его на одном из больших религиозных собраний; занимается сексом с мужем аптекарши, которая посоветовала ей Библию. В конечном итоге героиня совершает неумелую попытку самоубийства, после которой её кладут в психиатрическую больницу.
Фильм заканчивается вполне нейтральной концовкой: Синэ проходит курс лечения и снова пытается жить, однако её травма не исчезает. В отличие от травм, часто показываемых в мейнстримном кинематографе, она не является «дискретным событием в прошлом, локализуемым, представимым (representable) и излечимым»114.
