class="p1">Дженнет — рай! Название уцелело от прошлого. Да и какой еще рай нужен кочевнику! Трава — корм — есть, вода есть, место для юрты есть. Вот вам и Дженнет.
Обитатели аула Дженнет взаправду считали, что живут они в раю. Их мало беспокоило, что по вечерам кругом гудели рои гнуса, мошка и комар лезли в рот, нос, нестерпимо кусались. Вокруг аула Дженнет насыпан вал из навоза и бурьяна. И если комарье и мошкара особенно наглели, поджигали на заходе солнца вал, чтобы ветром гнало дым на юрты. Дышать нечем? Ну тогда не жалуйтесь на комаров. А для аульной знати стояли около белых юрт деревянные вышки из сосновых бревен, сплавленных по морю из далекой Астрахани. Можно спать, прохлаждаться с очередной женой там наверху на помосте, накрытом мягкими одеялами. Туда ни мошка, ни комар не доберутся. Да и воздух легкий, не то что густая вонь от навозного дыма внизу.
Для породистых коней вышку не построишь. Но те владельцы, что познатней, имели для того невольников из персов, которые держали коней в степи на ветерке, а вечером в сумерки заводили их в погреба, прохладные и скрытые. И от комаров избавление, и предосторожность не лишняя. На хорошего коня мало ли кто глаза пялит. Все зарятся на хорошего коня, потому что в пустыне без коня — не жизнь…
Белая юрта выделялась богатством и чистотой в массе чернокошемных юрт рая Дженнет. И даже стояла она в сторонке и на изрядном расстоянии от соседских черных юрт. И земля вокруг была чисто выметена — ни мусора, ни катышков овечьего навоза. И вышка рядышком из новеньких бревешек благоухала сосновой смолой от свежих распилов, а наверху, если задрать голову, виднелись атласные одеяла и белоснежные наволочки подушек, калившихся на июльском шестидесятиградусном солнце пустыни.
— Наволочки! Новенькое дело! — сказал пограничник Иван Прохоренко. — Степняк, он наволочек не употребляет. Не роскошествует. — И покачал головой. Он служил на Закаспийской границе немало лет и знал про кочевников всю подноготную.
— Богато живет! — завертел своими огненными глазами Аббас Кули. — Очень богатый хан. Сколько одеял, сколько жен! — Он даже потянул себя за свой ус, черный, смоляной. Сколько лет возил Аббас Кули через границу контрабанду, а вот даже на кривобокую жену еще ничего не прикопил.
Ну, а Великого анжинира не интересовали, откровенно говоря, ни шелковые одеяла, ни то, с кем спит на них на прохладном ветерке владелец белой юрты.
Белая юрта! Наконец он ее нашел! Сколько мыкались по пустыне, брели по пескам и солонцам, перебирались вброд через мелководный, с прелой водой Гассанкулийский залив, отдавали себя в пищу гнусу где-то в камышах темной безветренной ночью! И наконец вот она, белая юрта, о которой ему говорил комендант заставы.
От радости Анжинир даже засвистел что-то бравурное, легко, по-кавалерийски спрыгнул с коня, не коснувшись стремян, и вошел, не постучавшись, не спросившись.
Его встретил голос из сумрака:
— Пленник я бедствий, что мне и в собственном доме нет покоя.
Великий анжинир стоял посреди юрты, давая глазам привыкнуть, чтобы разглядеть сидевших перед ним людей. Но не успел. Снова прозвучал тот же голос, на этот раз возбужденный:
— Ба, кого я вижу! Алеша! Вот уж — волк боялся его ушей, лев пугался его хвоста! Ну уж, Алексей, не обессудь! Не обижайся! А то я хорош! Тут наговорили мне про комиссара-уполномоченного. Даже напугался… С три короба наговорили. А всего-навсего оказалось — Алеша. Ну, не сердись…
Уже по одному многословию, незлобивому гаерничанию, даже просто по набившему оскомину, звучавшему столько лет в аудитории на улице Карла Маркса в Ташкенте голосу он мог бы сразу узнать Николая Николаевича Гардамлы, хана Номурского, своего профессора. Да, да, любимого профессора этнографии, читавшего интереснейшие лекции и аккуратно вписывающего в зачетные книжки студентов зачеты.
Алексей Иванович все еще стоял посреди юрты и глазам своим не верил. От такого невероятного совпадения можно растеряться, поверить во всякую чертовщину. Кто мог подумать, что этот самый хан Номурский раньше был профессором Санкт-Петербургского университета, а позже занимал такой же пост в Туркестанском Восточном институте. Удивительно — профессор, востоковед, ученый с мировым именем на самом деле вождь полудиких, первобытных прикаспийских кочевых племен!
Есть от чего растеряться. Хотя теряться в подобных обстоятельствах и не следует.
Малость растерялся и сам Гардамлы. Он старался показать, что он не в восторге от получившейся ситуации. И не потому, что побеспокоили его бесцеремонно в момент довольно-таки интимного времяпрепровождения. Он сидел на подушках и одеялах по-домашнему, в одном нижнем белье. Мог он оправдаться, что день стоит уж очень душный и жаркий. Но его выдавало присутствие очень молоденькой особы, с оголенными пухлыми, в нежных ямочках ручками, ослепительной в своей откровенной, едва прикрытой легким покровом наготе. Сам Николай Николаевич, круглоголовый, круглолицый, с морковными щеками-персиками, со своим толстым брюшком, жирными, пухлыми ногами, впритирку обтянутыми белоснежными исподними, с прильнувшей к его жирному плечу феей — пери, так и просился на аттическую фреску «Вакх и Ариадна».
Ничуть не конфузясь, Гардамлы ласково сказал туркменочке:
— Мой ученик. Нечего прятать от него личико. Он простак и мальчишка, мой ученик, вроде родственник. — А уж обращаясь к Анжиниру, добавил по-русски: — Наша супруга… Ты, Алеша, изрядный нахал. Вторгся. У нас медовый месяц. Страдай, вожделей, завидуй! Впрочем, ты там, в Ташкенте, я помню, по бабам не слишком…
— А вы, Николай Николаевич, слишком… — довольно сердито заметил Анжинир. — У Любочки в Ташкенте вон какой пацан вымахал… А папаша вон где, оказывается… устроился!
— Не хами, Алеша. Не похоже на тебя. Что ж, грешки прошлого. Ну что ж, садись… А ты, Гузель Гуль… подай нам чаю. Видишь, молодой человек мучается жаждой. Садись, Алеша, садись, рассказывай, что тебя потянуло в наш Дженнет, в наш рай, к нашим гуриям. Кстати, мою гурию зовут по-русски Прелестный цветок. Впрочем, полагаю, ты не забыл наши уроки… лекции. — Николай Николаевич уже вполне оправился от шока, вызванного внезапным появлением своего студента. Он болтал: — С точки зрения твоей, Алеша, аул Дженнет богом забытая дыра, ад кромешный. Но ты так думаешь потому, что ты славянин, европеец. А мы тюрки — все наоборот. Вам едкий запах овечьего навоза — отвратно, а для нас атр — духи. Вам жара — смерть, нам — эликсир жизни! От пустыни у вас в глазах темнеет, а тюрку — простор, благорастворение воздусей! Так-то! Завези меня, туркмена, в лес — зачахну. Сам знаешь — биология. — И без всякого перехода вдруг, придвинувшись к Алексею Ивановичу, проскрипел:
