Этот день запомнился еще тем, что я вторично чуть не поморозил больную ногу. Погода явно поворачивала к пурге, а мы ползали по торосам вдоль воды и не могли найти перехода. Ногу начало ломить, а сапог сделался твердый, как гипс, это несмотря на то, что в течение последних нескольких часов потеплело на восемь градусов, до -24°. Нога начала «уходить», потом я перестал ее чувствовать. Перед нами раскинулась полынья, ближайшие торосы скрылись за пурговой мутью. Мы, с предвкушением близкого отдыха, поставили палатку, и я принялся сушить над примусом левый сапог. Хорошим признаком высушивания вещей всегда являлось наличие пара. Но сапог не парил. Во-первых, в нем была соленая морская вода, во-вторых, его стенки были заблокированы тончайшей фольгой, которая держала воду. Сапог стал теплым, с не защищенных фольгой торцов на горящий примус капала вода. Славка сказал, что воду нужно выбивать, и я выскочил на улицу и стал долбить сапогом о передок нарт. Летели брызги, по пластику текла вода, которая тут же замерзала и разлеталась осколками льда. Я колотил беспощадно и долго, с какой-то жадностью, как будто навсегда избавлялся от тяжелого недуга. Вечером, когда я начал перебинтовывать ногу и, как всегда, запачкал кровью Славкин спальник, он вдруг предложил мне заменить стерильную салфетку на туалетную бумагу. С этих пор я считаю, что у нашей медицины дела идут не так как надо еще и потому, что туда не пришли хорошие мозги. Миллионы людей, попадая на перевязку, всегда проходят через экзекуцию, когда хирург не моргнув глазом отрывает повязку от раны, да так, что ваши глаза вылезают из орбит. Это потому, что бинт армирует рану и, как в хорошем цементе, застывает внутри корки. Гениальность Славкиного предложения, за которое он никогда почему-то не получит Нобелевской премии, состояла в том, что туалетная бумага втягивала в себя то, что должно уйти, но при этом не вела себя по-зверски, как бинт. День космонавтики 12 апреля 2003 года стал знаменателен жизнеутверждающим высушиванием канадских ботинок и большим рывком в медицинской науке. И еще: колбаса, сало, сыр и масло стали резаться ножом при температуре -30°. Спальники изменили свое поведение и тоже стали значительно суше при этой температуре.
И еще одна интересная деталь: примерно к середине пути мы стали тратить на обед ровно два часа, минута в минуту, от прихода на место и до выхода. При этом мы не смотрели на часы, просто каждая операция занимала вполне определенное время, ни больше, ни меньше. Все делалось автоматически, в оптимальном режиме экономии времени.
Слава: «14 апреля. 42-й день. Температура -20°. День опять очень тяжелый, сумбурный, полный моральных трудностей. Вечером уже трудно вспомнить, что было утром. Потеплело, переросло в пургу. К середине дня вышли в адское место. Глыбы льда размерами от холодильника до тепловоза ограждают реку Неву с крупными и средними „пельменями“. Скорость на этом участке 200 метров в час. Через Неву перебирались еще час. Без лыж, рискуя провалиться. Окончательно доломал „манюню“. Хотел даже в горячке ее выбросить, но удержался. Вскоре второе адское место. Пошел в обход, провалился и упал. Слышал хруст, лежу и боюсь вытаскивать лыжи. Медленно вынимаю — носок полностью обломан (тот, который я выпиливал из ярлиста). Я чуть не разрыдался. Почувствовал, что это начало конца. Еще более 400 километров, а идти не на чем и чинить нечем».
Монотонная, изо дня в день работа на фоне одних и тех же декораций не вызывала глубоких мыслей, мысли вообще ушли, как бесполезное, не помогающее делу занятие. Но, чтобы заполнить эту пустоту, мозг запускал непрерывную ленту знакомых лиц, которые сменяли друг друга, позволяя себя рассматривать. Освобожденное подсознание выталкивало все новые, давно забытые картинки из детства. Я слышал звонкие, отчетливые голоса и различал тонкие оттенки забытых индивидуальностей. Звучали песни тех лет, и я начинал петь весь этот длинный, накопленный жизнью, а после десять раз забытый репертуар. Но, наверное, ничто не забывается до конца. Сегодня хорошо шла песня «Течет Волга». Я сразу же вспоминаю зимний простор Иртыша и большой, поросший коричневым ивняком остров, лежащий почти напротив городка нефтяников, куда мы с папой и моим другом Сашкой Пушкаревым, таким же пацаном, шли по заснеженному льду, с луками, охотиться на зайцев. Был такой же, как и здесь, солнечный день, на белых просторах широкой, лежащей подо льдом реки. Первые в моей жизни белые поля без края и конца, ставшие в дальнейшем началом матерого туризма. Напевшись вдоволь «Течет Волга» и насмотревшись зимних картинок из своего детства, я вслед за песней «Ох ты рожь, хорошо поешь…» переношусь в лето, в село Полтавку Омской области, к бабушке. Вот где была настоящая, никогда уже не повторившаяся в той же степени Воля! Пацаны, взрослый велосипед, отданный в твое полное распоряжение, скачка на Сухую балку на питомницких конях, без седел, в жутком, но желанном порыве, рыбалка на озере бреднем, который мы тащили в густой траве по колено в воде… Эти песни хорошо подходили для последних переходов, когда ноги уже еле передвигались.
Середина апреля
В нартах не более 70 килограммов, но мучения, которые мы испытываем, передвигая их, больше, чем в самом начале пути. Это, конечно, связано с тем, что пошли поля и началась откровенная рубка за Полюс. Если в марте у нас все было впереди, и мы просто шли, не утруждаясь расчетами времени, слепо ломились через торосы, особо не считая километры, то сейчас у нас были вполне конкретные параметры и ясные оценки наших перспектив. В феврале мы преодолевали двухсоткилометровую полосу торошения, созданную при навале дрейфующих льдов на береговую кромку островов Северной Земли, и оправдывали свою низкую скорость этими препятствиями. К середине апреля мы оставили за плечами пятьсот километров пути и две третьих всего времени. Пошли поля, зовущие к бегу, осталось только бежать. Но мы ползли. И даже такое медленное передвижение давалось тяжело. 15 апреля на одном из перекуров я вытащил из нарт внутренний вкладыш своего спальника, который стал вдвое тяжелее и оставил его на льду. На следующее утро та же участь постигла пятизарядный карабин «Сайга», из которого с момента его изготовления на Тульском оружейном заводе не было произведено ни одного выстрела. Я положил его на лед и, отогнав Славку от желания все-таки прихватить его, пошел дальше. Так одним махом я облегчил свои сани почти на семь килограммов. Слава был противником такого облегчения. Его сопротивление в этом вопросе говорило о его природной твердости. Он готов был тащить гору полунужных вещей, мучиться, но не допускал мысли о том, чтобы ради физического облегчения запросто расстаться с ними. Однако мои действия произвели на Славку определенное впечатление, так что он тоже оставил на биваке кучку разных, безнадежно ненужных нам предметов: мелочевку из ремнабора, кое-что из личных вещей и свой любимый термометр в огромной пластиковой кобуре, на который я косо поглядывал с самого начала марта. По моим прикидкам, после такой разгрузки он продолжал тащить килограммов восемь ненужных вещей.
