Стремясь обратить меня в свою веру, проф. Николаев (не помню, к сожалению, его имени-отчества) тем не менее не баловал меня разнообразием аргументации — в начале разговора он, как правило, безо всякого энтузиазма разглагольствовал о несомненной пользе вывода шлаков из организма и обновления состава крови, а ближе к концу патетически восклицал, что такой культурный и высокообразованный человек, как я, не может не понимать глубокого духовного и нравственного подтекста его учения. Ну, что касается вывода шлаков, то я об этом был весьма наслышан задолго до того, как сподобился попасть в отделение лечебного голодания. Во-первых, я имел когда-то удовольствие прочесть популярную книгу самого проф. Николаева «Голодайте на здоровье!», а во-вторых, некоторые мои хорошие знакомые были одно время столь восторженными поклонниками этого метода лечения, что буквально не могли говорить ни о чем другом, как о вышеупомянутых шлаках и о своем самочувствии до, после и в самом процессе их вывода из организма. Это о них я писал тогда в своем лирическом дневнике:
Вонзив клистиры в сраки,Мы прочь изгоним шлакиВ лице говна и кала,Чтоб жизнь начать сначала!
А по поводу моей высокой культуры и образованности проф. Николаев был введен в заблуждение довольно курьезным эпизодом, происшедшим в самый первый день нашего с ним знакомства. В этой связи я хотел бы отметить нижеследующее: одним из чудесных и труднообъяснимых свойств больницы вообще является то, что человек способен прочитать там такие серьезные и умные книги, которые он ни за что на свете не осилил бы, находясь на свободе. Памятуя об этом феномене, я захватил с собой в отделение лечебного голодания три толстенных тома «Истории античной эстетики» А.Ф.Лосева и провел за сим увлекательным чтением почти всю мою первую ночь. Естественно, наутро я проспал и подъем, и завтрак и проснулся как раз в тот момент, когда проф. Николаев, совершавший свой ежедневный утренний обход, внушительно говорил сопровождавшей его многочисленной свите, подняв над головой один из этих томов: «Вот, дорогие друзья! Вот чего нам так не хватало на рабфаке!»
Очевидно поэтому проф. Николаев воспринял мой отказ от голодания как досадное недоразумение и первые две недели во время своих обходов регулярно проводил со мной вышеописанные беседы. Но вскоре, убедившись в бесплодности своих попыток, он полностью утратил ко мне интерес и передал меня на попечение одному из своих ординаторов, некоему Леве Кучеру (это фамилия, а не кличка). Вообще мое двусмысленное положение в отделении лечебного голодания оказалось возможным благодаря не менее двусмысленному положению самого отделения в больнице им. Ганнушкина, поскольку официально оно считалось санаторным психиатрическим отделением, а все, что связано с голоданием, якобы составляло его побочные и факультативные функции. Это мне и рассказал Лева Кучер, когда я высказал ему свое удивление, почему проф. Николаев до сих пор не выкинул меня вон. Оказывается, профессор просто юридически не имел права это сделать, так как у меня на руках было соответствующее направление из диспансера.
Лева Кучер, в отличие от проф. Николаева, который тогда находился уже в очень преклонном возрасте, был моим сверстником, то есть совсем еще молодым человеком лет 27–30, и мы с ним очень скоро нашли общий язык на почве разговоров о литературе (Лева довольно высоко оценил мои поэтические опыты, а я — довольно низко его прозаические) и о смежных видах искусства. Кроме того, мы оба по молодости лет обладали вкусом к смелому эксперименту. Но если Лева, по терминологии И.Канта и Вен. Ерофеева, предпочитал эксперименты «фюр зих» (для себя), то я никогда не был прочь от экспериментов «ан зих» (на себе). А поскольку моим официальным диагнозом на этот раз значилась экзогенная депрессия, то мы с Левой решили опробовать на мне один новый сильнодействующий антидепрессант (забыл, как он называется). Причем, по Левиному мнению, этот антидепрессант должен был подействовать на меня так, что я вообще навсегда забуду, что такое депрессия, а я, со свойственной мне самоуверенностью, утверждал, что ни черта он на меня не подействует и моя депрессия останется при мне на вечные времена. Таким образом, наш эксперимент отчасти приобретал оттенок пари, и должен сказать сразу, что вопрос о его победителе в конце концов так и остался открытым.
Упомянутый антидепрессант мне вводили четырежды в день посредством весьма болезненных уколов в ягодицу, и каждые три дня разовая доза увеличивалась вдвое, пока мы не дошли от начальных 50 единиц до 500. При этом я не ощущал совершенно никаких изменений в своем психическом состоянии, если не считать того, что вскоре мое обширное седалище сделалось твердым, как доска, и об него уже стали ломаться иглы. Но когда разовая доза перевалила за 500 единиц, у меня появилось так называемое «ощущение обруча вокруг головы», и вдобавок мне каждую ночь начали сниться удивительно веселые цветные сны преимущественно на темы ковбойских боевиков и отечественных бытовых кинокомедий. Узнав об этом, Лева почему-то испугался и прекратил наш эксперимент, хотя я и настаивал на его продолжении, поскольку имел основания считать, что он очень способствует находившейся в самом разгаре работе по завершению поэтического сборника «Холмы» — безусловно, одного из вершинных достижений моей лирики.
Что же касается пациентов отделения лечебного голодания, то среди них, к сожалению, практически не оказалось ярких фигур и запоминающихся личностей. Как правило, это были люди до крайности озабоченные физическим самосовершенствованием, рациональным питанием, распорядком дня и прочими, с моей точки зрения, глубоко безнравственными вещами. Причем, к моему удивлению, лишь очень немногие из них попали туда в надежде избавиться от ожирения и лишнего веса. А подавляющее большинство рассчитывало с помощью голодания излечиться от таких недугов, как, скажем, язва желудка, близорукость или плоскостопие. Единственное исключение среди них всех составлял огромный краснорожий здоровяк (по должности, кажется, руководитель строительного треста), всем своим видом, повадками и манерой речи сильно напоминавший образы, созданные на экране знаменитым артистом Андреевым. Разумеется, этого человека очень мало беспокоило состояние здоровья, да и каждому с первого взгляда становилось ясно, что такому орлу могла быть знакома только одна форма нездоровья — похмельный синдром. Или, как он сам выражался: «У меня одна болесть — на кого б залезть». А по поводу причин, приведших его в отделение лечебного голодания, он как-то сообщил мне следующее: «Гляжу я на тебя: зря кобенишься. Сам профессор тебя, как девку, уговаривает, а ты морду воротишь. А я скажу тебе, жизни ты не знаешь, пацан еще. Вот меня возьми — я как живу? На работе ни дня, ни ночи не видишь. Снизу ебут, сверху ебут, с боков пристраиваются — подмываться не успеваешь. А тут еще семья, жена, теща еще живая, друзья-подруги, пьянки-блядки, культурные развлечения. Прошлым летом в „Огнях Москвы“ два столика вниз выкинул — чудом без партбилета не остался. Короче, нет жизни. А сюда приедешь, голоднешь недельки три — выходишь как новый, как будто тебя всего наизнанку вывернули, все нутро перетряхнули, проскипидарили, и гуляй! Это, знаешь, как когда после хорошей поддачи проспишься, проблюешься, просрешься, похмелишься — жизнь начинаешь чувствовать! А ты уперся как баран: „не буду, не буду…“, да что с тобой разговаривать, ты, небось, и баню не любишь…»
И хотя, признаться, баню я, грешным делом, действительно не слишком люблю, но в целом такая жизненная позиция не может не вызывать уважения, и это лишний раз подтверждает мою давнюю мысль о том, что никакие формы и разновидности культурного досуга — будь то голодание, сыроедение, дзен-буддизм, атлетическая или ритмическая гимнастика, православное или иудаистское неофитство и проч. и проч. и проч. — не плохи сами по себе. Все дело в том, как человек ко всему этому относится и насколько он сознает (или не сознает) бренность и убожество приобретаемого подобным способом душевного благополучия, если о таковом вообще допустимо говорить применительно к нам, несчастным сынам человеческим, погрязшим во всем, в чем только можно погрязнуть. Другой вопрос, что вышеописанное здоровое, не обремененное надстроечными фальсификациями отношение к таким вещам встречается, увы, крайне редко — что ж, будем радоваться хотя бы этому.
Тем временем и безо всякой связи с проблемами голодания мое пребывание в больнице им. Ганнушкина произвело во мне весьма существенный душевный переворот (я здесь вынужден вновь отослать читателя к «Запискам брачного афериста»), одним из следствий которого стало то, что спустя всего два с половиной года я оказался женатым человеком. Разумеется, такое резкое изменение социального статуса тут же сказалось на моем организме, и уже через полгода после начала семейной жизни я лежал в отделении сосудистой хирургии 3-й больницы МПС на предмет венэктомии обеих ног.
