В коридоре послышался топот нескольких пар ног.
У комнаты Серого шаги приостановились, как будто люди заглядывали внутрь, потом дверной проем загородила чья-то массивная фигура, потом еще одна, и еще.
— Эй, где вы там? — рявкнул голос пана Козьмы.
— А добавить "господа хорошие"? — не удержался Серый.
И тут же пожалел об этом.
Что-то просвистело в сантиметре от его щеки. Отчаянно звякнуло разбитое стекло у него за спиной.
Арбалеты!
— Целься лучше! Давай следующий!
Вторая стрела вонзилась в подоконник. Если бы Волк еще стоял там, она пригвоздила бы его намертво.
Но мгновением раньше, все еще сжимая в левой руке меч, он в сальто вылетел из окна, выбивая спиной остатки стекла, и пропал во тьме.
* * *
С первыми лучами солнца начиналось утро в Леопольдовке.
Орали петухи.
Хлопали ворота, выпуская скотину на пастбище.
Хлопал кнут пастуха.
Хлопала глазами тетка Серапея, недоверчиво разглядывая сушившиеся на веревке во дворе сорочки и сарафаны.
Или, вернее, то, что от них осталось.
Резкий, ушераздирающий звук, какой обычно издает циркулярная пила при распилке дерева кебрачо, заставил петухов умолкнуть, ворота — распахнуться настежь, а пастуха — подпрыгнуть и выронить кнут.
— Украли-и-и-и-и-и-иииии!!!!!….
* * *
Немая девка Марьяна, стряпуха и прислужница с постоялого двора "Козьма Скоробогатый", с покупками вышла из деревни.
Когда она проходила мимо ореховых кустов, росших как раз на полпути между деревней и двором, кто-то сильный и ловкий заломил ей руку за спину, приставил к горлу что-то острое и затащил в зеленые насаждения.
Она обреченно вздохнула и приготовилась к самому лучшему.
— Не оборачивайся, — дохнули ей в ухо перегаром. — Ты родом не из этой деревни? Если "да" — кивни, "нет" — мотни головой.
Марьяна осталась неподвижной.
— Ну, гово… В смысле, кивай! Из этой или… А, понял. Попробуем по другому. Ты родом из другой деревни?
Кивок.
— Родственники там остались?
Качание.
— Ладно, все равно. Слушай меня внимательно, два раза повторять не буду. Сейчас ты, никуда не заходя, отправишься в свою родную деревню, где бы она не находилась, или в любую другую, или к черту на кулички, и вернешься сюда, если захочешь, не раньше, чем через неделю. О нашей встрече никому не… А, ну, это и так ясно. Ты меня поняла?
Кивок.
— Ты это сделаешь?
Качание.
В голосе зазвучала сталь.
— Или через минуту ты уходишь из этих мест на все четыре стороны, или через две минуты я отрежу тебе голову. У меня сегодня очень плохое настроение, ей-Богу.
Из-под лезвия выступили капельки крови.
— Ты мне веришь?
Энергичный кивок.
— Ты сделаешь, как я тебе сказал?
Два энергичных кивка.
— Гут.
* * *
Пан Козьма оторвался от пересчитывания денег и уставился на робко топтавшуюся в дверях девочку лет четырнадцати-пятнадцати в застиранном сарафане и рубашке, размеров на пять больше, чем их хозяйка. Темно-русые волосы были заплетены в нелепую косичку с мышиный хвостик, перетянутую кожаным ремешком.
— Ну, чего тебе?
В ответ на него глянули широко распахнутые доверчивые серые глаза.
— Вы — пан Козьма?
— Да, я. Что ты хотела?
— Я — четвероюродная сестра вашей прислужницы Марьяны. Я только этим утром пришла в Леопольдовку, чтобы разыскать ее и сообщить одну очень важную новость из дома — ее единственная прабабушка при смерти, и хотела бы повидать свою правнучку перед тем, как навеки закроются ее слепые очи. Я встретила Марьяну, когда она выходила из лавки, и она сразу же, не теряя ни минуты, помчалась в родную деревню.
— Да?
— Да, и очень быстро, она не хотела бы опоздать, чтобы потом навеки корить себя, что была недостаточно тороплива.
— Ну, и?…
— Перед тем, как умчаться прочь, она попросила меня передать вам вот это, — и девочка протянула корзину с товаром толстому трактирщику.
— Попросила?
— Ну, не то, чтобы попросила, а сунула корзину мне в руки и толкнула в направлении вашего хозяйства, — пояснила девочка.
— Я и не знал, что у нее есть родня, — проговорил пан Козьма, перебирая и пристально рассматривая покупки.
— Вот, есть…
— А сдача где?
— Какая сдача? — огромные глаза излучали искренность и непонимание.
Трактирщик внезапно выбросил вперед руку и схватил девочку за запястье.
— Такая сдача. Тридцать копеек. Она ее тебе не передала разве?
— Н-нет…
— Или передала? — изогнувшись всей тушей, пан Козьма впился взглядом в испуганное лицо девчушки.
— Нет, она мне ничего не передавала, честное слово!
— А откуда я знаю, может, ты врешь. Г-гы! Честное слово! — почему-то толстяка это рассмешило.
— Нет, дяденька, я правду говорю. Она отдала мне корзину, сказала… ну, объяснила, что вернется не раньше, чем через две недели, и убежала…
— Вернется, значит, говоришь… А, может, не вернется. А тридцать копеек моих пропадут. И готовить-стирать-убирать кто мне тут будет? Где я еще возьму такую ду… такого делового работника, а?
— Не знаю, дяденька…
— Не знаю… — ворчливо передразнил ее трактирщик. — А я вот знаю. Раз ты ей родственница, раз по твоей милости я ее лишился на две недели, и тридцати копеек тоже, вот и будешь ты за нее это время отрабатывать. И тридцать копеек.
— Так ведь, дяденька… — девчонка испуганно рванулась.
— И, к тому же, ты же не хочешь, чтобы я уволил Марьяну, и на ее место взял другую, а, девушка?
— Нет, но я…
— Ты же любишь свою тр… шес… пя… четвероюродную сестру?
— Да…
— Вот и прекрасно. А сейчас ступай, приготовь нам завтрак, а потом накорми скотину, почисти стойла, наноси воды. Приедет мясник с помощником за скотом — проводи их сюда, ко мне. Сразу подай чаю с сахаром. И сама на кухне можешь попить. Я ведь добрый и заботливый хозяин, если все делается по-моему, и не задаются лишние вопросы, — с этими словами пан Козьма с силой стиснул руку девчушки так, что на глазах ее выступили слезы. — Понятно?
— Да…
— И называй меня "хозяин".
— Да… хозяин…
— Хорошая девочка. Кухня вон там, направо.
Она повернулась, чтобы пойти, но он окликнул ее.
— А как звать-то тебя, девица?
Прекрасные серые глаза, полные слез, доверчиво взглянули на него.
— Аленушка…
Коровы были на пастбище.
Лошади ели сено.
Овцы ели сено.
Свиньи сено почему-то есть не стали.
Оставались козы — и все.
Серый бросил в загородку с козами пару охапок сухой травы, потом, подумав, еще одну. Вертлявое настырное стадо бросилось к завтраку, отталкивая друг друга, и он с облегчением вздохнул. Оказывается, что отсутствием аппетита страдали только свиньи. Хоть животные и принадлежали этому гнусному Козьме, Волк, в глубине души был добрым человеком, и не хотел морить голодом ни в чем не повинную скотину.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
