Пока брат, подкрепленный обещанным омлетом, экспериментировал с электричеством, сопровождая эксперименты вдумчивой цензурной руганью, Кира развела на кухне бурную деятельность, наполнив ее вкуснейшими запахами. Стуча ножом, бренча посудой, с небрежной точностью управляясь со специями, которые выстроила на столе рядком, Кира продолжала громко распевать пиратские песенки из „Острова сокровищ“, в процессе готовки не забывая зорко поглядывать в просвет между занавесками во двор, где все еще сидело несколько женщин, но те, казалось, забыли об их существовании и в сторону ее окон не смотрели. Аппетитный аромат уверенно расползался по квартире, съедая затхлые и сырые запахи, и ругань все реже раздавалась из ее недр, и вскоре Стас забросил всякие активные действия и прочно обосновался на кухонном табурете, поглядывая на скворчащие кастрюли и сковородки жалобными собачьими глазами и то и дело получая шлепки по рукам за попытки стянуть что-нибудь из ингредиентов или уже готового.
Отчаянно чихая от поднявшейся пыли, Кира отыскала в шкафу скатерть, собираясь накрыть обед в столовой. Ей хотелось торжественности. Стасу же хотелось есть, и, торопливо помогая ей, он ворчал, что сейчас не до эстетизма, но Кира его не слушала, желая обставить первый обед в собственной квартире с собственным братом в парадном духе. Кроме того, ею отчасти руководило нечто занятное, очень похожее на желание ребенка поскорее поиграть с новой игрушкой. Одно время она хорошо зарабатывала и могла позволить себе шиковать и не выгадывать копейки, но собственной столовой у нее не было никогда — именно это она и пыталась объяснить Стасу, который покорно кивал в ответ и ловко выхватывал из-под ее упоенно порхающих рук бокалы и бутылки.
За обедом они говорили мало и, в основном, ни о чем. Стас упоенно жевал, нахваливая сестру, почти ежеминутно просил добавки и под конец, до блеска вычистив тарелку хлебным мякишем, с удовлетворенным вздохом тяжело откинулся на высокую спинку стула и заявил, что в жизни не едал ничего вкуснее. После этого они долгое время лениво созерцали друг друга с противоположных концов стола, с улыбками, исполненными усталой сытости, попивая прохладную „Тамянку“ под мерное щелканье заведенных Стасом настенных часов. Среди пустых тарелок и хрустальных салатниц желтело пятно нарциссов, источавших слабый воздушный аромат, и свежий мартовский ветерок, летавший по комнате, ерошил волосы и холодил лицо.
Подождав, пока еда более-менее уляжется в желудках, Стас и Кира частично убрали со стола, после чего брат с героическим видом вызвался мыть посуду. Кира не стала его отговаривать и, застелив одно из вращающихся кресел стареньким зеленым покрывалом, забралась в кресло с ногами. На этот раз кресло показалось невероятно уютным и даже каким-то родным, и сразу же всплыло призрачное, почти стершееся воспоминание, в котором она, трехлетняя, стоит в кресле, крепко держась за спинку, а большая рука деда кружит это кресло, и из трубки деда, зажатой в его зубах, валит дым, как из трубы паровоза, и Кире весело.
Вздохнув, Кира потянулась за пультом дистанционного управления и начала переключать каналы, но ничего интересного не попадалось — либо бессмысленные песенки, от которых хотелось удариться в слезы (не по причине их лиричности, а от обиды за многовековое поэтическое наследие), либо ток-реалити-и-еще-черт-знает-что-шоу, либо героические штатовские гражданские и военные лица, в очередной раз спасающие мир и свои задницы, уныло и однообразно ругаясь. На одном из каналов она наткнулась на американский боевик, живописавший злодейства русской мафии на украинском языке. Несколько минут Кира наблюдала за действием, забавляясь, но когда здоровенный негр в американской форме, придав лицу зверское выражение, вопросил с экрана: „Якого биса?!“ — не выдержав, фыркнула и выключила телевизор, после чего снова начала кружиться в кресле, задумчиво созерцая грязную паутину на стенах и потолке, развешанных везде в художественном беспорядке пауков и мушиные трупики, пыль, голые стены и всеобщий развал и с содроганием представляя себе первую уборку. Возле люстры, окутанной паутинной чадрой, назойливо жужжала муха.
В комнату неслышными кошачьими шагами вошел Стас, потирая друг о друга мокрые ладони, остановился возле фортепиано и, когда кресло повернулось к нему, вкрадчиво осведомился:
— А ты сильно устала?
— А что? — Кира спустила ноги с кресла и, закинув руки за голову, потянулась. — Если ты хочешь приняться за уборку прямо сейчас, то я умираю от усталости. А если ты хочешь пригласить меня прогуляться, то я свежа, аки молодая петрушка!
Стас с негодованием отмел первую версию, после чего возвел очи к потолку и вздохнул с видом безнадежного романтика, узревшего предмет своих мечтаний.
— Море.
* * *
Море было все тем же — таким, каким она его помнила с детства и позже, в периоды редких наездов, последний из которых был очень давно. И, глядя на него, Кира испытывала странное чувство — теплое и в то же время грустное. Море не изменилось. Менялся город вокруг, менялись очертания берегов, осыпающихся медленно, но верно, менялись бродящие по пляжам люди, а море не менялось, и легкие волны все так же уютно шлепали о разноцветную гальку, и все так же тянулись по неспокойной зеленоватой поверхности солнечные дорожки, и виднелись ярко-голубые пятна над укрытыми водой известняковыми пятачками, и вдоль берега широкой полосой все так же тянулись груды ярко-зеленых, похожих на спутанные ленты, и темно-коричневых щетинистых водорослей, источавших резкий запах йода, и если ступить в воду и лечь на нее, она подхватит тело — легко и надежно, и можно лежать на спине, глядя в далекое южное небо, покачиваясь на прокатывающихся водяных горбах, и тебя будет нести мимо изрезанного скалистого берега, мимо полузатопленных пещер и огромных глыб — все дальше и дальше, и город вместе со своей суетой останется где-то в другом мире, а в этом будут только плеск волн, грубоватые крики пролетающих чаек, редкий тоскливый звон большого колокола, полвека проведшего в плену Нотр-Дама, а теперь болезненно отвечающий на чей-то очередной булыжник, запущенный в его старый бок, и запах свежести, йода и полыни. И ничего больше, и может показаться, что ты растворяешься в этом первобытном мире, и сам уже стал всего лишь одной из небольших катящихся куда-то волн, частью моря, которая безмятежно колышется, поигрывая с солнечными лучами… Но это если нет летнего пляжного гомона, и рева музыки, льющейся из динамиков и далеко разносящейся над заливом, и не ползут вдали, на наскребенной где-то солярке, для выполнения очередной задачи корабли какого-нибудь из государств, и не полосуют воду вальяжно яхты, а катерки, сердито урча, не волокут на привязи парящих над водой парашютистов. И если ты плещешься в прозрачной воде, не забивая себе голову ее составом, над все большим испохабливанием которого усердно трудятся военные объекты все тех же государств, и городские предприятия, и не размышляешь над состоянием напорных и аварийных коллекторов, которые то и дело переполняются и ломаются. Когда-то, лет восемь назад Кира просматривала набросок статьи одного из знакомых, работавшего в крымской газете, рассказывавшей о состоянии городских бухт, и хорошо запомнила фразу: „В городе ежесуточно сбрасывается примерно 130 тысяч кубов бытовых и промышленных стоков без очистки“. Статья, правда, так и не вышла, а серьезные лица с телеэкранов уверяли что с каждым годом экологическая обстановка становится все лучше. Но с тех пор она не вдавалась в подробности. Иногда и вправду было лучше не знать, а просто смотреть и думать, как все красиво и необъятно, и величественно, и море — это просто море, и вокруг него — белый город, город ветров, солнца и вина, странное место, где постройки двадцатого века всего несколько десятков метров отделяют от остатков домов и стен, возведенных больше двух тысяч лет назад, и пройдя эти несколько десятков метров, можно оказаться в другом мире. Но и этот мир, на взгляд Киры, уже успели подпортить с тех пор, как она его видела в последний раз — обновленный Владимирский собор ей совершенно не нравился — по сравнению со старым он выглядел довольно нелепо, но еще более нелепо выглядела неизвестно зачем водруженная неподалеку белая ротонда с ярко-малиновой крышей, совершенно перекашивавшая вид древнего города.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
