Хань и Хунну были естественно возникшими этносами, органически связанными с ландшафтом своих стран. Разница была лишь в возрасте. Хань – мощный, мудрый пожилой человек, еще не потерявший силы и воли; Хунну – юноша, для которого все впереди. Поэтому, когда Китай в III в. пережил очередную смену фазы этногенеза – Троецарствие – и превратился в дряхлого эгоиста – Цзинь, хунны стали победителями и уступили только отсталым, то есть молодым, табгачам.
Но табгачи сменили ландшафт, то есть лишили себя родины. Оказавшись меньшинством среди покоренных этносов, живших дома, а не на чужбине, табгачи были вынуждены с ними считаться, а следовательно, учиться у них. Так они потеряли отечественную традицию. У них осталась только социальная система и военная машина. Та и другая работали безотказно до VI в., пока в эти творения рук человеческих поступала энергия природы. А потом погубили своих создателей, прекратив действовать и развалившись на составные части.
Вкратце процесс распада табгачской державы шел так. Тоба Гуй (386–409) победами основал государство, но ввел ряд реформ, которые можно охарактеризовать как попытку создать феодальную систему, окончившуюся провалом. Самой важной реформой стало принятие закона об обязательном убийстве матери наследника престола сразу после его рождения. Дело в том, что сяньбийцы очень уважали женщин и родственники ханши-матери требовали себе видных мест в органах правления. Поэтому знатные табгачи не отдавали дочерей в ханский гарем. Пришлось пополнять его китаянками, что повело к отчуждению правительства от народа. Это был необратимый процесс, ведущий к гибели.
Тоба Сэ (409–423) привлекал китайских крестьян на опустелые земли, восстановил китайскую бюрократическую систему и обложил свой народ – табгачей – налогами. Еще шаг в деэтнизации, вынужденный тяжелыми войнами с хуннами и жужанями, победа над которыми не давалась.
Тоба Дао (423–452) победил хуннов и отразил жужаней, но объявил государственной религией даосизм и начал религиозные преследования буддистов, конфуцианцев и язычников. К счастью, тирана убил офицер его собственной гвардии, интриган и мерзавец, которого прикончил другой офицер, его соперник. Табгачское ханство превратилось по духу и быту в полукитайскую империю Вэй.
Строй, который в ней господствовал, точнее всего назвать «загнивающим феодализмом», а сочетание табгачского меньшинства, покоренных кочевников других племен и китайской угнетенной массы – этнической химерой, как все химеры, нежизнеспособной. Некоторое время государство держалось по инерции, но в 490 г. на престол вступил Тоба Хун II, матерью которого была китаянка по имени Фэн (птица Феникс). Она успела отравить своего мужа (в 476 г.) и правила как мать наследника, отдавая предпочтение китайцам перед табгачами. Ее сын завершил дело матери: в 495 г. был издан указ, запрещающий употребление сяньбийского языка, одежды, прически (косы), браки сяньбийцев с соплеменницами и даже похороны в родных степях. Табгачские имена было велено сменить на китайские. За попытку уехать в Степь и жить по-старому был казнен наследник престола и все его спутники. От табгачей осталось только имя.
После этой реформы в империи Вэй началось полное разложение: ханжество, лицемерие, фаворитизм и, наконец, восстание воевод и распадение империи на Восточную и Западную, немедленно начавших войну друг с другом. В 536–537 гг. Северный Китай поразил голод, погубивший 80 процентов населения страны. Только то, что в Южном Китае разложение было столь же сильным, помешало тамошним императорам вернуть себе Северный Китай. Но ведь и на юге вместо этноса возникла химера. Там роль хуннов и табгачей выполнили мяо, лоло, юе и другие племена группы «мань». Они были не добрее северных соседей Древнего Китая, который угас в VI в.
А как же развивалась культура в это страшное время? Строго закономерно, угасала при каждом потрясении. Эпоха была насыщена событиями, а событие – это разрыв одной из системных связей. Когда разрывов много, энтропийный процесс этногенеза становится заметным даже без микроскопа и бинокулярной лупы. Но это одновременно угасание культуры, уничтожение предметов искусства, забвение науки и остывание костра, ставшего пеплом.
И наоборот, творческие процессы, то есть усложнение путем умножения системных связей, долгое время незаметны, потому воспринимаются как естественные. Здесь события сводятся к освобождению от помех развитию. Поэтому так трудно бывает определить дату начала этногенеза и продолжительность инкубационного периода. Зато новая либо восстановленная культура пленяет историка, и кажется, что она возникла из ничего. Но это обман зрения. Процесс борьбы со временем так же реален, как и необратимость разрушения.
Не следует осуждать людей эпохи надлома за то, что они не оставили нам, потомкам, дворцов и картин, поэм и философских систем. И в это время были таланты, но их силы уходили на защиту себя и своих близких от таких же несчастных соседей, задвинутых вековой засухой в Китай, как в коммунальную квартиру, где все ненавидят друг друга, хотя каждый по-своему неплох. Ведь если бы тогдашний Китай не впал в старческий склероз, а сохранил эластичность минувших фаз этногенеза, ассимиляция кочевников обогатила бы его культуру, а терпимость, не будь она утрачена, сохранила бы жизнь многим хуннам, тангутам, табгачам и дала бы им возможность принять участие в создании если не общей культуры, то целого букета этнических культур.
Итак, не следует осуждать эпоху за то, что она была трагичной, и людей, которые сражались, не имея возможности помириться. Лучше посмотрим на то, как воскресла кочевая культура без дополнительных импульсов, за счет остатков нерастраченных сил.
Как ни странно, решающую роль в спасении народов от гибели сыграло искусство. Казалось бы, этногенез должен более взаимодействовать с техникой, изготовляющей предметы необходимости, но ведь, когда эти предметы ломаются, их просто выбрасывают, потому что их можно использовать, но не за что любить.
В отличие от других предметов техносферы памятники искусства, тоже сделанные руками человека, способны сильно влиять на психику созерцающих их людей. Но это влияние, а точнее, влечение бескорыстно, непредвзято и разнообразно, ибо одни и те же шедевры на разных людей влияют по-разному, а это уже выход в этнические процессы. Предметы искусства формируют вкусы, а следовательно, и симпатии членов этноса при постоянно возникающих контактах. Отсюда идут разнообразные заимствования, что либо усиливает межэтнические связи, либо, при отрицательной комплиментарности, ослабляет их. То же самое с памятниками собственной древности и старины. Их либо любят и берегут, либо, считая старомодными, выбрасывают и губят. А это значит, что этнос может сделать выбор и тем проявить свою волю к восстановлению системных связей, что задерживает энтропию или распад системы. Это сделали древние тюрки, о которых пойдет речь.
11. Инерционная фаза. «Тюркский Вечный эль»
Если этнос во время катаклизма не распался и сохранил здоровое ядро, оно продолжает жить и развиваться более удачно, чем во время пассионарного «перегрева». Тогда все мешали друг другу, а теперь выполняют свой долг перед родиной и властью. Трудолюбивые ремесленники, бережливые хозяева, исполнительные чиновники, храбрые «мушкетеры», имея твердую власть, составляют устойчивую систему, осуществляющую такие дела, какие в эпоху «расцвета» казались мечтами. В инерционной фазе не мечтают, а приводят в исполнение планы, продуманные и взвешенные. Поэтому эта фаза кажется прогрессивной и вечной.
Именно в этой фазе римляне назвали свою столицу «Вечный город», а тюрки свою державу – «Вечный эль», а французы, немцы, англичане были уверены, что вступили на путь бесконечного прогресса, ведущего в вечность. А куда же еще?
Но социальное развитие идет по спирали, а этническое – дискретно, то есть имеет начала и концы. Инерционная фаза Великой степи продолжалась 200 лет (546–747) и закончилась трагически – этнос-создатель исчез, оставив потомкам только статуи, надписи и имя. А может быть, это не так уж мало?
Вихрь времени ломал дубы – империи и клены – царства, но степную траву он только пригибал к земле, и она вставала не поврежденная. Жужань, разросшаяся банда степных разбойников, с 360 г. терроризировала всех соседей и после удачных внезапных набегов укрывалась на склонах Хэнтэя, или Монгольского Алтая. Захваченные в плен, они находили способ убежать. В 411 г. жужани покорили саянских динлинов, вернее остатки их, и Баргу; в 424 г. разгромили столицу империи Тоба-Вэй; в 460 г. взяли крепость Гаочан (в Турфанской впадине), а в 470 г. разграбили Хотан. Жужани были проклятием кочевой Азии и всех соседних государств. Но и этому осколку эпохи надлома должен был наступить конец.
Во время жестокой эпохи перелома, перемоловшей все племена в муку, воинские части часто комплектовались из представителей разных этносов: хуннов, сяньбийцев, тангутов и прочих. Во главе такого небольшого отряда (500 семейств) стоял некий сяньбиец Ашина, служивший хуннам Хэси в 439 г. После поражения и завоевания страны табгачами Ашина увел свой отряд, вместе с женами и детьми воинов, через пустыню Гоби на север, поселился на склонах Алтая и «стал добывать железо для жужаней». Это были предки этноса «тюрк». Этноним не следует путать с современным значением этого слова – лингвистическим. В XIX в. их называли по-китайски «тукю» – «тюркют» по-монгольски. Так и мы будем их называть [94].
