– Стеллу, пожалуйста!
Там, в Ленинграде, хлопнула трубка о столик. Сердце билось так сильно, что удары отдавались в животе, в ногах. Он слушал потрескивание и шорох разрядов в сорокакилометровой линии. И вдруг, электрическим уколом – в ухо, в мозг, в похолодевшее сердце – вонзился тоненький, встревоженный голосок Стеллы:
– Я слушаю!
Он с трудом назвал себя и услышал, как она облегченно засмеялась:
– А, это ты! Что так долго не звонил?
Он оттаял немного от ее дружелюбного смеха и торопливо заговорил, что вот, он не в городе, а в доме отдыха, в Зеленогорске. Словно находился здесь не третий день, а уже бог знает сколько времени, и именно это было объяснением, почему он давно не объявлялся. Говорил негромко, чтобы очередь за дверью кабинки не услышала. Казалось, от этого его голос приобретает скрытую силу и доверительность.
– Везе-ет же тебе! – с шутливой завистью протянула Стелла. – Как будто специально для тебя и погода установилась!
– Конечно. По моему заказу, – негромко посмеивался он, сам себе удивляясь: как легко он с ней разговаривает, свободно, иронично. Так, как всегда хотел и не мог говорить с девушками.
– У вас там хорошо-о, наверное, на заливе?
– Конечно! Купаемся, в волейбол играем!
– А у нас в городе ду-ушно так. Я ведь тоже в отпуске, а еще и не загорала толком.
– В отпуске?.. – у него спазмой сдавило горло, и следующие, главные слова, которые готовился произнести легко и небрежно, он выговорил прерывающимся голосом: – Ну так приехала бы ко мне…
– В Зеленогорск? – спросила она. – Далеко очень. Целый день уйдет.
– Вот на целый день и приезжай!
Он молил сразу и о том, чтобы она не поняла его игру, и о том, чтобы поняла и откликнулась. За дверью кабинки слушала нетерпеливая очередь, но ему было уже всё равно.
Стелла молчала несколько секунд, а когда наконец ответила, голос ее звучал уже по-другому, растерянно:
– Когда?
– Приезжай завтра утром!
– Ну что ты… Сейчас вечер уже. Как это вдруг я все дела брошу…
– Приезжай! – требовал он, почувствовав какую-то, еще непонятную самому, власть над ней. – Приезжай… а то погода испортится!
Она пыталась что-то возразить.
– Я буду тебя встречать на зеленогорском вокзале с десяти часов! – объявил он. – Всe электрички буду встречать подряд, слышишь?!
– Да, – отозвалась Стелла. – Я слышу. Да, хорошо…
С горящим лицом, весь в поту, он выскочил из душной кабинки и пролетел мимо растянувшейся до самого выхода очереди, словно прорвался сквозь натянутую проволочную сеть раздраженных и любопытствующих взглядов.
Возбужденный, он спал в эту ночь совсем беспокойно. Поднялся рано. Как мог, вымылся над раковиной. Тщательно побрился. Неужели ЭТО случится с ним сегодня?.. Рассматривал себя в зеркале над умывальником и огорчался слишком юному виду: мальчишка мальчишкой! Хмурился, взглядывал исподлобья, стараясь найти более взрослое выражение лица.
На площадке под окном раздражающе стучали о щит кольца. Возле нарисованного мужика с волком, козой и капустой, как всегда, громко спорили отдыхающие.
Вдруг он ужаснулся: а если Димка обо всем узнает?! Но то, что владело им, то, что подгоняло его сейчас, было сильнее дружбы с Димкой…
Электрички из Ленинграда приходили на зеленогорский вокзал через каждые пятнадцать-двадцать минут. Пассажиры высыпали на платформу, текли мимо него потоком, редели, исчезали. Стеллы всё не было. И времени как будто не было: он не замечал его, электрички подъезжали словно одна за другой. Почему-то он был уверен, что Стелла опоздает, но в конце концов появится обязательно. А кроме этой уверенности не осталось никаких отчетливых мыслей, и даже волнения не осталось – только звенящее напряжение.
И когда, наконец, он увидел Стеллу в очередном потоке приехавших, – скорее угадав, чем разглядев ее маленькую фигурку в мелькании чужих людей, – асфальт платформы неожиданно вздыбился под ногами, а солнечный мир на мгновение потемнел и накренился. Должно быть, кроме возбуждения, сказалась почти бессонная ночь.
Он не испугался. Он только переждал секунду, пока головокружение пройдет, и двинулся навстречу, никого, кроме Стеллы, перед собой не замечая и странным образом ни с кем не сталкиваясь.
Она улыбнулась ему – снисходительно, как всегда, – но сверхчутьем он уловил в ее выпуклых темно-зеленых глазах тревожные искорки, подобие испуга. В самой улыбке, от которой растягивались ее слишком большие для маленького личика губы и сильней выступала нижняя, раздвоенная, было сейчас нечто беззащитное. И вся она, невысокая, в свободном легком платьице, скрадывавшем фигурку, с открытыми, незагорелыми, молочно-белыми нежными плечами, казалась трогательно некрасивой и остро, как никогда, желанной.
Вместо приветствия она сняла с плеча и протянула ему свою модную «аэрофлотовскую» сумку на длинном ремешке:
– На, понеси!
Он молча взял.
– Вот, – сказала она, – все-таки приехала. Бросила всё – и на вокзал. – Она засмеялась и вдруг произнесла странную фразу, на которую он почему-то не обратил тогда внимания: – Думаю, надо повидаться, а то и не увидимся потом…
Они пошли рядом. Пошли молча. В том состоянии, в каком он находился, он не смог бы поддерживать не только остроумный, но вообще какой бы то ни было разговор. Да это оказалось и ненужным: сейчас молчание не разъединяло, а соединяло их. При ходьбе он то и дело нечаянно прикасался своим горячим локтем к ее руке, ощущая удивительную, нежную прохладу ее кожи.
Когда остановились возле его корпуса и он сказал: «Пойдем ко мне!», она немного удивилась:
– Мы разве не на пляж?
– Пойдем, – говорил он, – посмотришь мой номер.
Не отвечая, она смотрела куда-то в сторону. А он повторял, повторял, уже ничего не соображая:
– Пойдем, пойдем, посмотришь, как я живу.
В конце концов, словно от толчка, он повернулся и сам направился к дверям корпуса. И тогда – всем слухом и осязанием – уловил за спиной ее замедленные, шаркающие, как будто обреченные шажки…
Она не сказала ни слова, пока поднималась вслед за ним по лестнице. И только в номере, когда, пропустив ее, он поспешно закрыл за собою дверь и стал возиться с ключом, запирая непослушный замок, раздался ее странно изменившийся голос:
– Что ты делаешь? Зачем ты это делаешь? – монотонно говорила она.
Потом он пытался ее поцеловать, упрашивая «Стелла, Стелла, пожалуйста!», а она уклонялась, уклонялась. Это походило на странную, изнурительную борьбу, в которой оба противника боятся по-настоящему задеть друг друга: попытки сближения, легкие отстранения, вялое отталкивание. И одновременное сонное бормотанье: «Стелла, Стелла, пожалуйста!» – «Ну зачем ты это делаешь?»
Он умоляюще вцепился в край ее платья, стал тащить вверх. – «Что ты делаешь?..» – но голос ее уже дрожал. И вдруг, она протяжно вздохнула и вскинула руки. Он даже замер на миг, не сразу догадавшись, что она помогает ему. Под платьем на ней оказался пестрый тугой купальник. Она сказала, словно извиняясь:
– Я думала, мы прямо на пляж пойдем…
Он не помнил, как они оба разделись, как он расстелил кровать. Всё совершилось само собой, стремительно, как удар молнии: его ослепила белизна ее тела (резко, страшно выделялись темные волосы внизу), а в следующее мгновение они уже легли. Стелла привлекла его к себе, он ощутил ее быстрые щекочущие пальцы и вдруг с изумлением («Неужели правда?!») почувствовал себя в ней. А она больно впилась ему в губы и, сковав своими неожиданно сильными ногами, стала двигаться, двигаться сама, в каком-то отчаянном нетерпении, ему оставалось только подчиняться. Она вдавливала, вталкивала его в себя, в темное, горячее, влажное, тайное, при каждом броске тела слегка обжигая наслаждением. Но только – слегка, он не терял рассудка, всё сознавал. Он даже слышал, как раздражающе скрипит металлическая сетка кровати, как неприятно сильно колотится собственное сердце. Неужели это и есть то самое? Это – и всё?! Только это?!
Его изумляло поведение Стеллы: ее лицо, искаженное словно в муках, зажмуренные глаза, то, как она отрывала от его занемевших губ свой яростный рот, чтобы застонать. Значит, она чувствует всё неизмеримо сильнее? Чувствует нечто необыкновенное, чего он не может с ней разделить?..
Его пронзила жаркая, долгая, освобождающая судорога. Расслабленный, он уткнулся лицом во влажную подмышку Стеллы, остро пахнувшую потом. Благодарность и нежность оказались сильней испытанного разочарования, принесли умиротворение, даже ощущение счастья. Но тут же он испугался: что, если будет ребенок?!
А она тоже опамятовалась и оттолкнула его:
– Пусти-ка! Пусти!
Слезла с кровати, прошлепала босыми пяточками к умывальнику, открыла воду. Вдруг испуганно прикрикнула:
– Не смотри!
Он и не пытался смотреть. Он лежал лицом к стене, слушая, как льется вода из крана, звонко плещет то в раковину, то на пол.
