— Слушай, а ведь верно. Как я сразу не заметила? Но я не понимаю… ничего подобного я не видела, я просто рисовала и все. Я этого… сюда не вписывала.
— Что ты чувствовала, когда работала?
Ее губы недовольно кривятся.
— Было скучно. Неинтересно. Знаешь, как на уроке — рисуешь не то, что хочется, а то, что приказали.
— Ну, в рисунке чувствуется явно не скука. Может, ты все-таки что-то увидела в этой вазе?..
— То есть, что этой вазой кого-то убили?! — Наташа презрительно фыркает. — Брось! Ничего подобного я не видела!
— В таком случае, значит, ты настолько привыкла рисовать всякую мерзость, что и обычные нейтральные рисунки у тебя все равно получаются с каким-то налетом.
— Как из грязных рук?! Словно с какой-то частью из… — Наташа вдруг замолкает, и на мгновение в ее глазах мелькает ужас. Он исчезает так быстро, что может и померещилось, но мне начинает казаться, что я чего-то не знаю. Делаю вид, что ничего не заметила.
— Либо все-таки…
— …когда-то в этой квартире произошло страшное преступление. Гражданин N был убит граненой вазой после очередного отказа выбросить мусор и починить водопроводный кран!.. И до сего дня синее стекло хранит тепло обагрившей его невинной крови!.. — Наташа произносит это с замогильным подвыванием, потом начинает смеяться — хорошо и искренне. — Вит, это уж слишком, тебе не кажется?
Я тоже смеюсь, но мне совсем не смешно, и Наташа чувствует это.
— Впрочем, твои варианты легко проверить… я и сама хочу знать, что именно… Дай мне какую-нибудь вещь, которая, как ты точно знаешь, ни в чем таком не замешана.
— А не хватит на сегодня?
— Ну ладно, — ее голос становится немного расстроенным, хотя Наташа старается говорить абсолютно равнодушно. Я снова смотрю на рисунок, потом на вазу, потом вздыхаю и отправляюсь рыться в своих вещах. Даю Наташе губную помаду, которую купила не так давно. Обычная недорогая помада цвета «кофе с молоком», на четверть стертая. Уж что помадой-то сделаешь? По голове не огреешь. Никаких увечий не нанесешь.
— Попробуй вот это.
Наташа смеется и забирает помаду.
— Это просто.
Но оказывается, что это отнюдь не просто. Когда по прошествии некоторого времени, для меня заполненного таким же напряжением, как и в прошлый раз, Наташа протягивает мне новый рисунок, я понимаю, что не ошиблась. Рисунок, как и предыдущий, сделан мастерски. Прозрачный колпачок снят и лежит небрежно. Столбик помады выдвинут на всю длину, чуть поблескивает влажно… «кофе с молоком». Помаду поставили поспешно — сразу же как только подкрасили губы… мертвые губы… холодные, липкие… Я с отвращением отталкиваю рисунок. Наташа молча смотрит на него, потом на меня и отходит к окну. Через несколько минут она решительно говорит:
— Я попробую еще раз.
Снова шуршание карандаша, щелкают часы, стрелка режет время на порционные куски… карие глаза расстроены, но спокойны и внимательны. Приносит новый рисунок. Этот выглядит получше — помадой, похоже, только что всего-навсего написали какую-то препохабнейшую надпись.
— В общем, все ясно, — подводит Наташа итог. Мне ничего не ясно, но я молчу, а она деловито собирает свои рисовальные принадлежности в пакет. — Все, на сегодня хватит! Может, пообедаем? Уже третий час.
— Как ты себя ощущаешь?
— Разочарованной, — она улыбается немного печально, сгребает рисунки и бросает их на шкафчик, потом относит туда же вазу, которую я невольно провожаю взглядом. — Но все равно… хоть поработала немного. Сходишь со мной за пивом?
За пивом, так за пивом. Идем. Тепло, люди мимо — много людей, нехоженые тропы для Наташи… наблюдаю. Ничего. Нормально. Идти недалеко — через двор от нашего. Липы едва слышно шелестят под ветерком, на асфальте в лоскуте солнечного света спят пыльные кошки. На железном столбике указатель с надписью в два ряда: «Парикма — херская». Наташа фыркает: «Настолько плохо стригут?». Полуподвальный гастрономчик под пышным названием «Капелла». Пиво — бутылки звякают в мешке, запотевшие, холодные. Идем домой. Наблюдаю. Все нормально. Вот и наш дом, лестница, дверь, оббитая черным потертым дерматином. Я поворачиваю ключ в замке, осторожно открываю дверь и на мгновение застываю на пороге. Каждый раз, когда мы возвращаемся, мне кажется, что в квартире кто-то есть и сейчас бесшумно выйдет из комнаты, улыбнется слегка, удовлетворенно…
Почему кто-то? Вполне определенный человек…
…но в квартире никого нет.
За обещающе поблескивающими бутылками пива с грохотом и лязгом захлопывается дверца древнего «Донбасса». На кухне свежий запах капусты и огурцов. Наташа деловито стучит ножом — готовит салат, ворчит из-за того, что вчера забыла купить яблок. На зеленое густой белой волной стелется майонез. В кастрюле булькает суп, выпуская из-под крышки ароматный и сытный парок, в масле шипят сосиски с разрезанными кончиками, растопырившимися в разные стороны, и тут же подрумянивается картошка. Играет «Машина времени». Все нормально. Девчонки готовят себе обед. Девчонки как девчонки. Нож у Наташи широкий, блестящий… Паранойя.
После обеда сидим на балконе и пьем пиво, слушаем музыку, отмахиваясь от сизых облачков сигаретного дыма — ветер в нашу сторону, и дым упорно ползет в комнату. Разговариваем. Вначале разговор не клеится, но потом я даже не успеваю заметить момент, когда это происходит, — появляется непринужденность, слова приятно плещутся вокруг, как прогретая солнцем вода. Иногда толкаем друг друга, хихикаем, словно две семиклассницы, удравшие с урока физики. Говорим не о том, что случилось недавно, а о том, что было давным-давно, когда мы еще не были знакомы. Вспоминаются смешные истории, вспоминаются друзья — сегодня не с болью, а с какой-то тихой осенней печалью.
— Я скучаю по морю, — неожиданно говорит Наташа, задумчиво глядя куда-то вдаль. — Никогда не думала, что стану скучать по морю. Раньше я его вообще не замечала, только потом, когда мы… жили в том поселке, я по-настоящему поняла, что такое море. У моря есть душа, и есть сила, и есть любовь — и все это настоящее, без дешевой позолоты, без всякой фальши. Оно никогда не врет и оно так красиво — в любую погоду. Наверное, море — единственное, что я сейчас не смогла бы нарисовать плохим.
Я слушаю ее и вдруг понимаю, насколько скучаю по Волжанску — не так, как раньше, в «командировках», а как-то… по-взрослому, что ли. Не по широкой мутной реке, но по огромным тополям и по железным коням на вокзальных часах, и по горам арбузов, и по летним шествиям сухопутных лягушек, и по крикливому «чокающему» люду, и по фонтанам и паркам, и по старым соборам… Доведется ли мне еще когда-нибудь вернуться туда? Много страшного произошло там, но это мой город, и он держит меня крепко.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
