24
Он заканчивает речитатив. В зале раздаются аплодисменты и свист. Получилось. Удивительно, но получилось. Мы все смеемся от радости, даже я. Жюль хватает с первого подвернувшегося столика пустую корзинку из-под хлеба и пускает ее по залу. Она возвращается к нам с монетами и купюрами. Мы играем еще несколько песен. Некоторые сочинил Виржиль — Жюль знает, как их играть, а я подыгрываю как могу. Другие — каверы хитов. Спустя час мы снова пускаем по кругу корзинку и делаем перерыв, чтобы Виржиль поужинал.
— Неплохо заработали, — говорит Жюль, раздавая нам деньги. — Надо будет повторить. Слышь, Реми! — кричит он. — Мы еще в воскресенье придем.
— Я предупрежу папарацци, — отзывается Реми.
— Вы же будете? — спрашивает Жюль.
Виржиль смотрит на меня.
— Анди, ты как?
Я смотрю на него. Такие теплые карие глаза.
— Я… да. Если буду в Париже. Есть шанс, что я улечу домой в воскресенье.
Он отворачивается и смотрит на часы.
— Ладно, мне пора, — говорит он, отталкивая пустую тарелку. — Жюль, ты остаешься?
Жюль качает головой.
— Мне завтра работать.
— А ты?
— Мне тоже пора, — отвечаю я.
— На чем поедешь?
— На метро.
Он снова смотрит на часы.
— Время уже позднее. Давай я лучше тебя подвезу.
— А меня? — встревает Жюль.
— Не наглей. Тебе пешком идти пять минут.
У выхода из кафе Жюль на прощанье целует меня в щеки и напоминает, что в воскресенье концерт.
— Вон моя тачка, — Виржиль указывает на помятое синее «Рено» с рекламой такси на боку.
Мы садимся в машину. Я говорю, куда ехать, и спрашиваю, сколько часов у него смена.
— С полуночи до восьми.
— Жесть.
— Да не, нормально. Прихожу домой, валюсь спать, а по вечерам пишу музыку.
— Значит, ты весь день спишь?
— Как правило, да. Сестра с братом в это время в школе, а родители работают.
— А твои родители — они…
— Французы. Они французы. И я француз, — отрезает Виржиль.
— Вообще-то я хотела спросить, музыканты ли они.
— Прости, — говорит Виржиль, и я понимаю, что он искренне просит у меня прощения. — Больная тема…
— Да, я догадалась. Я же слышала «Предместного».
— Я родился в Париже. Родители приехали из Туниса еще детьми. Но мы все равно здесь чужие. Арабы. Африканцы. Черномазые. Отбросы. Мы вечно виноваты во всех бедах Франции.
— А как твое полное имя?
— Виржиль Валид Букадида. А твое?
— Диандра Ксения Альперс.
— Ни фига себе.
— Зови меня Анди.
— Да уж, пожалуй..
— Кто бы говорил! — смеюсь я.
— Моя мать преподает литературу в школе, — объясняет он, тоже смеясь. — Вергилий — ее любимый поэт.
По радио начинают играть «Десембристс» — «Grace Cathedral Hill». Мы оба тянемся к приемнику, чтобы сделать погромче, и Виржиль касается меня рукой.
— Прости, — опять говорит он. Мог бы и не извиняться.
Потом диджей ставит еще две песни из альбома «Castaways and Cutouts». Мы слушаем молча. Большинство людей этого не умеют — молча слушать музыку. Я закрываю глаза и зажимаю воображаемые струны на невидимых ладах. Это дико красивый альбом. Когда музыка заканчивается, Виржиль заявляет, что «Picaresque» лучше. Я в корне не согласна, и мы спорим, пока не начинается «Reckoner», тогда мы вновь замолкаем. Потом он спрашивает, бывала ли я на концертах «радиохэдов».
— Да, — отвечаю я, — и у них, кстати, очень крутой последний альбом.
— У тебя есть? — удивляется он. — Откуда? Он же еще не вышел.
Я рассказываю, что на прошлой неделе они давали маленький концерт в Лос-Анджелесе и сыграли там несколько новых вещей, а кто-то их записал и выложил в интернет.
— Они у меня на айподе, — говорю. — У тебя наушники найдутся?
— Наушники не нужны, — отвечает он и показывает разъем на панели.
Я вставляю туда айпод и делаю погромче. Спустя три песни мы останавливаемся у дома Джи.
Виржиль смотрит сквозь стекло на жуткие железные ворота, хмурится и приглушает музыку.
— Реально? Ты здесь живешь?
— Там внутри посимпатичнее.
— Надеюсь. — Он улыбается и спрашивает: — Так чего… скоро уезжаешь?
— Да уж скорее бы, — отвечаю я. — И забыть все это как страшный сон. — Слова слетают с моих губ раньше, чем я успеваю подумать. Я тут же спохватываюсь, что ляпнула какую-то жесть, и мечтаю ее отменить. Не хочу, чтобы он меня неправильно понял. Но поздно. Жесть — моя базовая реакция на все подряд. Доктор Беккер в свое время сказал, что это такой защитный механизм, что я таким образом отталкиваю от себя людей. Что ж, сработало и на этот раз. Виржиль на меня больше не смотрит.
— Спасибо, что подвез, — говорю я, пытаясь смягчить неловкость.
— Фигня, — произносит он, пожав плечами, и наклоняется, чтобы поцеловать меня в обе щеки. Он француз, так что поцелуи ничего не значат, и я об этом жалею. Ужасно жалею. Хотя все это некстати. Я же только что сбежала из страны из-за поцелуя.
— Давай, иди, — говорит он. — Я подожду, пока ты войдешь.
В последний раз кто-то ждал, пока я войду, еще когда я училась в первом классе. Я так ему и говорю, но он молчит. Мне остается только встать и идти к двери. Потом дверь за мной закрывается, Виржиль включает двигатель, и машина уезжает. На мгновенье мне становится жалко, что это Париж, а не Голливуд — тогда бы я могла броситься за ним, догнать на каком-нибудь светофоре и сказать, что я ужасная дура.
Но это не Голливуд. Так что я пробираюсь по двору Джи, между зловещими статуями и колоннами, стараясь не споткнуться по пути. Я одна. Вокруг темно.
Все как всегда.
25
Отец до сих пор не вернулся. Странно.
Я сажусь за стол и смотрю в потолок, размышляя, почему все, к чему я ни прикоснусь, превращается в дерьмо. Только что отшила клевого чувака — наверное, лучшего из всех, кого встречала. А уж сколько всего я запорола за последние два года!
Видимо, если что-то сломано внутри — начинаешь ломать все снаружи. Даже хорошее. И как, спрашивается, избавиться от этой идиотской привычки? Уверовать в Господа? Съесть шоколадку? Купить новые туфли? Что поможет наверняка? Однажды я спросила у Натана, думая, что он знает, с его-то биографией. Но он сказал, что мне придется искать ответ самой. Что в этом поиске помощников не бывает.
Я достаю из рюкзака таблетки и глотаю три штуки. Вот он, мой ответ. Закинься колесами и забудь про ярость и тоску. А заодно про вопрос, который тебя так мучит.
Гитара Джи по-прежнему лежит на столе — там, где я ее оставила. Я провожу пальцами по футляру, потом достаю гитару и немного играю. Но чуда не происходит. Потому что я не могу сосредоточиться на музыке. Я думаю о том другом, что прячется в этом футляре. О дневнике. Как бы ни старалась не думать. Из головы не идет эта девушка, Александрина. И газетная вырезка. И Луи-Шарль. Дневник будто зовет меня, и от этого зова мне делается не по себе. Как от шагов за спиной в темноте или от пустоты за открывшейся дверью. Надо оставить все как есть, я знаю, так будет лучше.
Только я никогда не поступаю как лучше.
Я снимаю ключик Трумена, отпираю замок и достаю дневник.
23 апреля 1795
Мы приехали в Версаль в неудачное время. На дворе стоял май 1789-го. Городок кишел хмурыми людьми.
— Как это «кто они такие»? У вас что, кочан вместо башки? — возмущался Левек, хозяин постоялого двора. — Это депутаты Генеральных штатов от трех сословий. Они собрались здесь, потому что Франция разорена. Войны нас не добили — так добьет коронованная сука!
Это мой дядя поинтересовался, что за люди кругом с такими важными лицами и нет ли для нас комнатки подешевле. Он объяснил, что пока мы не при деньгах, но скоро разбогатеем — ибо мы привезли с собой лучших во всей Франции марионеток.
Левек рассмеялся ему в лицо. Да кому нужны наши марионетки? Всех интересуют только последние новости из дворца. Согласится ли духовенство с нижней палатой? Что сказал Мирабо? Прислушается ли король к голосу разума?
Дядя снова спросил:
— Так что, найдется для нас ночлег?
Мы шли пешком из самого Парижа, со всеми пожитками, которые тащил на тележке наш тощий ослик Бернар. Мы были уставшие и голодные. Вечно голодные. Мои братья плакали. Мать из последних сил сдерживала слезы.
Левек окинул нас взглядом и цыкнул зубом.
— Если будете петь моим постояльцам в пивной, разрешу ночевать в конюшне, — сказал он. — Только пойте что погрустнее. Люди больше пьют, когда им грустно.
В конюшне было не так уж плохо — сухо и можно спать на чистом сене. А вши беспокоили здесь не сильнее, чем в Париже. Левек проникся симпатией к моему дяде. По ночам они сидели в амбаре, пили и разговаривали. Когда мне не спалось, я подслушивала.
Однажды Левек рассказал, что во дворце опять спорили до глубокой ночи. Король требовал, чтобы сословия совместно придумали, как решить бесчисленные проблемы Франции, но стороны оказались неспособны договориться между собой. Духовенство и аристократия не платили налогов. А простолюдины, которые всегда платили, не желали дальше терпеть несправедливость и не шли ни на какие уступки.
