Я живо представлял его себе: вот он сидит в темном номере какого-нибудь отеля и пытается побороть нарастающую бессонницу и нарастающее одиночество.
Очковая Машина искал утешения в построении сложных филогенезов, погрузившись в свои кладограммы. Но утешения в них он не нашел.
— Тут нет кривой частотного распределения, — сказал он мне. — Ни географического эпицентра, ни нарушения равновесия между этнографическими популяциями, ничего такого, за что я мог бы уцепиться.
Он корпел над данными Сатиша, отыскивая структуру, которая придала бы всему этому смысл.
— Это почти случайная особенность, — заявил он. — Она ведет себя не как врожденная.
— Тогда она, может быть, и неврожденная.
Он покачал головой:
— И кто они такие? Нечто вроде пустого набора данных? Не играющие персонажи в неопределенной системе? Часть игры?
У Сатиша на этот счет имелись свои идеи.
— Почему среди них нет ученых? — спросил я его как-то ночью. — Если распределение случайное, то почему в нем нет никого из нас?
— Если они часть неопределенной системы, то зачем им становиться учеными?
— Не понял.
— Это как виртуальная логическая конструкция. Пишешь программный код, серию алгоритмов отклика. Потом «заводишь пружину» и запускаешь в работу.
— Идиотизм какой-то…
— Не я придумывал правила.
— Но они хотя бы знают, на что именно ты их проверяешь, когда они смотрят на лампочку? Знают, что они — другие?
— Один, — сказал он и секунду помолчал. — Один из них знал.
* * *
А потом, несколько дней спустя, последний звонок. Из Денвера. Больше я его не слышал.
— Думаю, нам не полагалось этого делать, — сказал он странно хрипловатым голосом.
Я потер глаза и сел на кровати.
— Думаю, нам не полагалось создавать установку и проводить такую проверку, — произнес он. — Тот дефект реальности, о котором ты упоминал… вряд ли ожидалось, что мы используем его подобным образом. Чтобы провести испытание.
— О чем ты?
— Я снова видел мальчика. Того мальчика из Нью-Йорка.
И он положил трубку.
* * *
Десять дней спустя Сатиш исчез вместе со своей волшебной коробочкой. Он сошел с самолета в Бостоне, но дома так и не появился. Я был в лаборатории, когда позвонила его жена.
— Нет, — ответил я. — Не звонил несколько дней. Да, я позвоню, как только что-нибудь узнаю.
Она плакала в трубку.
— Уверен, что у него все в порядке, — солгал я.
Закончив разговор, я схватил куртку и направился к двери. Купил бутылку водки и поехал в отель.
Уставился в зеркало.
Глаза серые, как штормовые тучи, как оружейный металл.
Я отвинтил пробку и ощутил запах горелого. Сквозь тонкие стены пробивалась музыка, спокойная мелодия, женский голос. Я представил свою жизнь другой. Представил, что могу остановиться. Не делать этого первого глотка.
У меня затряслись руки.
После первого глотка на глаза навернулись слезы. Потом я запрокинул бутылку и выпил сразу много. Попытался вызвать видение. Попробовал увидеть Сатиша довольным и счастливым, в каком-нибудь баре во время трехдневного загула, но образ не приходил. То был я, а не Сатиш. Сатиш не пьет. Тогда я попробовал вообразить, как он возвращается домой. Этого я тоже представить не смог. «Знают ли они, что — другие», — спросил я его. «Один, — ответил он. — Один из них знает».
Когда бутылка наполовину опустела, я подошел к столу и взял конверт с пометкой «Результаты экрана». Потом взглянул на пистолет. Представил, что может сделать с черепом пуля такого калибра — разнести его вдребезги. Раскрыть то место, где находится мое «я». Обнажить его, чтобы оно испарилось на воздухе, словно жидкий азот, — шипение, пар… и все. Пистолет можно использовать по-разному, в том числе и как машину для возвращения в самого себя. В сон внутри сна.
Чем сложнее система, тем большим количеством способов она может сломаться. Так сказал Очковая Машина.
И она сломалась. Мы — прожекторы. Маленькие устройства для коллапса волновой функции. Люди никогда не смогут увидеть реальность такой, какая она есть: она возникает в результате наших наблюдений. Но что если ты научишься управлять этим прожектором, расширять его луч, подобно зрачку, заглядывать в глубину существующего порядка? Что ты увидишь? Что если сумеешь проскользнуть между оболочками субъективного и объективного? И тогда? Возможно, такие люди были всегда. Ошибки. Люди, которые ходят среди нас, но они — не мы. И лишь сейчас появился способ их выявить.
И может быть, они не хотят, чтобы их обнаружили.
Я вытащил из конверта листок бумаги. Развернул и расправил на столе. Посмотрел на результат — и, сделав это, наконец-то вызвал коллапс вероятностной волны эксперимента, проведенного несколько месяцев назад. Хотя, конечно, результаты находились там все это время.
Я смотрел на то, что было на бумаге, серии затененных полукругов — знакомую теперь картину света и тьмы.
СЛОВА НА БУКВУ «Н»
Ted Kosmatka. N-words. 2008.
Они появились из пробирок. Бледные, будто призраки. С голубовато-белыми, как лед, глазами. Сначала они пришли из Кореи.
Я пытаюсь мысленно представить лицо Дэвида, но не могу. Мне сказали, что это временное явление — разновидность шока, который иногда наступает, когда увидишь подобную смерть. И хотя изо всех сил пытаюсь восстановить в памяти лицо Дэвида, я вижу лишь его светлыеглаза.
Сестра сидит рядом на заднем сиденье лимузина. Она сжимает мою руку:
— Уже почти все.
Впереди, у ограды из кованых железных прутьев, толпа протестующих начинает волноваться, увидев приближение нашей процессии. Они стоят в снегу по обе стороны кладбищенских ворот, мужчины и женщины в шляпах и перчатках, на лицах выражение справедливого негодования, в руках плакаты, которые я отказываюсь читать.
Сестра опять сжимает мою руку. Я не видела ее почти четыре года. Но сегодня она помогла мне выбрать черное платье, чулки и туфли. Помогла одеть сына, которому еще не исполнилось трех лет, и он не терпит галстуки. Сейчас он спит на сиденье напротив нас, еще не понимая, что и кого он потерял.
— Ты выдержишь? — спрашивает сестра.
— Не знаю. Наверное, нет.
Лимузин замедляет ход, сворачивая на территорию кладбища, и толпа бросается к нему, выкрикивая ругательства. Люди плотно обступают машину.
— Вас сюда никто не звал! — кричит кто-то, и к стеклу прижимается лицо старика с безумными глазами. — Свершится воля Божья! — вопит он. — Ибо расплата за грех есть смерть.
Лимузин раскачивается под напором толпы, и водитель прибавляет ход, пока мы проезжаем мимо них, направляясь вверх по склону к другим машинам.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
