квадратные окна, зашитые кусками полосатой материи, а на брюках масляной краской нарисованы красные лампасы, меня мало смущало. Это значило, что теперь я просто политический заключенный, а не флюгпунктщик с мишенями на груди и спине, которого не только можно, но и нужно убить при всяком удобном случае.
В официальные обязанности штубендинста входило: своевременное получение пищи для заключенных своего флигеля, справедливое и точное распределение ее, помощь блоковому при построении людей и, самое главное, соблюдение абсолютной чистоты. Чистота в спальнях, в столовой, чистота одежды, посуды и так далее.
В распоряжении штубендинста находились его помощник и музыканты, жившие чуть ли не на всех блоках. Основными же помощниками были «кантовщики». Эта категория людей с особым рвением выполняла все требования штубендинстов, так как в течение всего рабочего дня находилась как бы вне закона. Каждое утро, во время утреннего развода, часть смелых, предприимчивых ребят находила возможность «скантоваться», то есть прорваться через оцепление лагершутцев. И по физическому состоянию, и по убеждениям не желающие отдавать свои силы каторжному труду, они часто нелегально оказывались в расположении жилых блоков во время работы. Если днем эсэсовцы находили такого «кантовщика» в лагере, то самому кантовщику, чаще всего, грозила смерть. Штубендинсту блока, где был обнаружен кантовщик, в лучшем случае — 25 ударов на специальном станке для порки, перед лицом всего лагеря, на вечерней поверке. Ценя риск штубендинста, кантовщики всячески старались помочь ему в наведении чистоты и порядка, а он со своей стороны в случае опасности тоже с риском для жизни старался спрятать кантовщика или в матраце, или в шкафу, или в дымоходе. Основной работы у штубендинста было очень много. Если при неожиданном осмотре эсэсовец обнаруживал нечисто вымытую миску, пыль под одним из матрацев или пачкал чистый носовой платок, проводя им по кромке шкафа — штубендинст получал 25 ударов и шел умирать в штайнбрух. У наших хозяев еще не прошел страх перед призраком эпидемий.
В первые же дни жизни на 44-м блоке обращаю внимание на группу людей за первым столом. Одетые чище других, более упитанные, они бросаются в глаза своей развязностью и каким-то пренебрежением к остальным. Приходят с работы позже других и, игнорируя строгие лагерные порядки, задерживаются за ужином после отбоя, тогда как остальные уже давно на своих местах, в спальне. Один из них, по-видимому, главарь, крупный, тучноватый парень с одутловатым лицом, часто бросает в мою сторону странные взгляды и шепчется со своими приятелями. Разговор их густо пересыпан словечками блатного жаргона. От знакомых узнаю, что эти пять человек работают в оптической мастерской, имеют какой-то «калым» и вообще держатся обособленно, поэтому подробнее о них ничего не известно.
Я решил положить конец этой блатной компании, ставящей под угрозу порядок, за который я отвечаю. Выбрав время, когда после отбоя в столовой, кроме них, никого не осталось, я подхожу к их столу и с удивлением вижу, что они едят жареную курицу. Над всей компанией витает запах спиртного. Скрывая возмущение, спокойно говорю:
— Вот что, братва. Давай по койкам. И вообще… Чтобы в дальнейшем этого не было. Вам что здесь, курорт?
— Есть, товарищ старший лейтенант. Сейчас все будет в порядке. Больше этого не повторится. — Удивленно смотрю на вставшего по стойке «смирно» главаря и не замечаю ни в выражении его лица, ни в тоне никакой иронии или насмешки. Ухожу в свой угол и через отгораживающие его шкафы слышу громкий шепот:
— Ну я же говорил, что он, а ты!.. — и тихое неслышное шушуканье.
Меня одолевает бешенство. Это в Бухенвальде, где люди пухнут и сотнями мрут от голода, где люди отрывают по кусочку от мизерного пайка, чтобы помочь прибывшим, еще более истощенным товарищам, есть такие скоты, которые жрут жареных кур и даже выпивают. Это за какие же заслуги?
— Слушай, штубендинст! — вдруг появляется передо мной младший из этой компании, красивый паренек, лет шестнадцати. — Тебя «Москва» зовет.
— Что??? Москва? — естественно, изумляюсь я, а парень застенчиво краснеет, поняв мое недоумение.
— Да нет, не Москва, а… «Москва». Ну, мы так его зовем.
— Это я просил подойти, — появляется из-за шкафа фигура главаря, — на пару слов.
Я подхожу к их столу, ожидая, что будет дальше.
— Кот всегда перепутает, «Москва» — это моя кличка. Была, — тут же поправляется он, тоже почему-то смущаясь. — Вот это вам, — и подвигает ко мне кусок курицы и кружку с какой-то жидкостью.
— Не нужно. Пусть уж это пока «они» едят, — и отодвигаю от себя угощение.
— Так это совсем не то… Это по-честному, — опять смущается человек с кличкой «Москва», а я уже не могу скрывать своей ненависти.
— Сукин ты сын! Так кто же дал тебе право поганить такое слово, как Москва?
— Да совсем не то, товарищ старший лейтенант, — машет руками «Москва», и чувствуется, что в волнении не находит нужных слов.
— Почему ты так меня называешь?
— Да я же знаю вас! Это вы меня не помните.
— То есть как знаешь?
— Как же, немного воевал под вашей командой, — и опять, вскочив, рапортует: — Бывший боец третьей пулеметной роты, третьего батальона, энского полка. Вас еще тогда, осенью сорок первого, от нас в разведку забрали. Это когда нашу пульроту по взводу придали к стрелковым ротам. Я тогда в девятую попал, к капитану Виннику. Помню даже, за что вам тогда ваш первый орден дали. Тогда под Городцом. Вместе со старшиной Егоровым.
— Путаешь ты что-то, брат, — отвечаю я и чувствую, что спазмы, сдавившие горло, делают неестественно глухим голос и выдают волнение.
— Спать идите, — с трудом выдавливаю из себя.
— Так вы возьмите! Это честное. У «них» украдено, — почти с мольбой просит «Москва». И нет в нем уже ничего блатного и наглого. Это же мой, родной боец, с которым вместе начинали войну. Может быть, с ним и кончать придется. Остальные четверо стоят серьезные, взволнованные странной встречей. Честные, хорошие лица.
Выпиваю из кружки обжигающую жидкость — разведенный каким-то сиропом спирт, машу рукой:
— Идите спать, — и не замечаю, как опытная рука карманного вора, может быть, первый раз в жизни не вытащила, а положила в чужой карман. Только раздеваясь, обнаруживаю в своем кармане завернутый в газету кусок курицы.
