не смотреть в них: стоило взглянуть на черные, разбухшие кисти рук, и все уже было ясно.
Собака с хозяином переглянулись. Им предстояло решить, что делать дальше…
* * *
Пока Артур опрашивал Вику, я отправилась в евпаторийский Краеведческий музей, где, как я читала, был стенд, посвященный Борису Балтеру. Его повесть «До свидания, мальчики!» была у мамы одной из любимых, и мне хотелось выведать у экскурсовода, где жили Инка и Володя, где ютилась каморка Жестянщика, как пройти к школе, где учились герои книги, полной изнуряющего солнца первой любви…
Обидно, за все школьные годы в меня так никто и не влюбился. А я классе в седьмом впервые поймала себя на том, что на уроках меня тянет оглянуться на мальчишку, сидевшего на последней парте. Его сунули туда, чтобы Витька никому не мешал, ведь учиться он явно не собирался. По-моему, его вообще ничего не интересовало, кроме фотографии. Но это были не обычные тупые фотки, которые делают все и выкладывают в инет целыми пачками. То, что подмечал и снимал он, было удивительно… Каждая фотография была историей, которую хотелось додумать.
Как Витьке удавалось ловить такие кадры? Наверное, для этого необходимо особое зрение. Я не имела его и потому была просто сражена, когда он вдруг показал мне то, что нащелкал за неделю. Не знаю, с чего Витька вдруг оказал мне такое доверие… Вряд ли я нравилась ему. Он ведь был художником, а значит, ценил красоту. Я и ее была лишена… В общем, во мне не было ничего, что зацепило бы его. И напрасно я вертела головой на уроках, он так и не влюбился в меня. А после девятого класса ушел в какой-то колледж, и больше я его не видела.
Так что такой пары, какие сложились у Балтера, у меня не было. Мама считала: всему свое время. Не уверена, что мое вообще наступит, поэтому мне стоит держаться Артура, который хотя бы в интересное дело меня вовлек. Жаль, что он не взял меня к Вике, но я согласилась: с глазу на глаз ему скорее удастся расположить ее, а значит, и вытянуть больше.
Я прошла по набережной, издали улыбнувшись навьюченному продавцу ракушек, который меня не заметил, конечно. Следом за ним ковыляла пропеченная на солнце тетушка, пронзительно и картаво выкрикивающая:
– Кукурузочка горячая! Креветочка! Трубочка со сгущенкой! Леденчики!
У нее никто ничего не покупал… Я подумала, что надо уговорить Артура на вареную кукурузу – сто лет ее не ела. И креветочек, креветочек! А трубочки со сгущенкой любила делать мама – чужих даже пробовать не хочу.
Море приветливо улыбалось мне издали, и я была рада видеть его. Хотя не оставляло ощущение, что я ожидала от нашей встречи чего-то большего. Не испытала я того потрясения, какое предвкушала…
Это море теперь было маминой могилой – гигантской, жутковатой в своей красоте, по сути, братской, ведь кроме нее там упокоились тысячи людей. Пока мне даже трудно было представить, что я смогу плескаться в нем, как ни в чем не бывало рассекать волны, стремясь к горизонту… Вручив ему мамин прах, мы с Артуром сразу вышли из воды. Думаю, он чувствовал то же самое.
В музее меня ожидало еще одно разочарование: стенда, посвященного Борису Балтеру, здесь больше не было. Его ненадолго открыли к юбилею писателя, а потом убрали… Мне стало обидно за него до слез: можно подумать, на этой земле родилось много авторов, воспевших этот город!
Поэтому я даже не стала бродить по залам. Чучела невинно убиенных зверей рассматривать? Нет уж…
Мне повезло: только я вышла из музея и растерянно огляделась, не зная, куда отправиться, как позвонил Ромка.
– Сашка, привет! – начал он так, словно мы были знакомы сто лет. – Ты где сейчас?
И очень удивился, услышав ответ. Не сомневаюсь, что сам он в Краеведческом музее последний раз бывал лет в шесть…
Но Ромка хотя бы помнил, где он находится, и велел мне не сходить с места. Признаюсь, мне даже понравилось, как он распоряжается, хотя это было довольно странно – с чего вдруг? Но этот мальчишка был таким забавным, на него невозможно было разозлиться. Если он походил на отца, а так, вероятно, и было, трудно понять, как у его родителей дошло до развода… Даже если Светлана и завела любовника, это же всегда ответ на сильную обиду. Или я ничего не понимаю в отношениях!
Размышляя об этом, я рассматривала картины местных художников, которые уже готовились к вечернему вернисажу. Скоро улочка заполнится толпами нарядных отдыхающих, стреляющих глазами в поисках взглядов, полных ответного интереса. Зазвучат саксофон и скрипки… Вспыхнут факелы файерщиков, обдавая прохожих жаром и запахом бензина. И так по всему побережью Черного моря.
– Вот ты где! – услышала я над ухом.
На нем были пестрые пляжные шорты, белая майка и серые летние тапочки – вылитый курортник! Ромка улыбался во весь рот, хоть и тяжело дышал, похоже, бежал от самого дома. Они с матерью жили на соседней улице с Милой, может, еще и поэтому были так дружны, хотя я не замечала по школе, чтобы двоюродные братья и сестры питали друг к другу особую нежность.
– Ты правда была в музее? Одна?
Он произнес это с таким выражением, будто надеялся, что это окажется шуткой. Наверное, человек нашего возраста, способный добровольно зайти в музей или библиотеку, казался ему странным. Ну ладно бы еще взрослые потащили… Ромка даже оглянулся, поискал Артура глазами.
– Ты читал «До свидания, мальчики!»?
– Это книга такая?
– Ясно…
Мне сразу стало тоскливо и захотелось в Москву. Забиться в свою квартиру, забитую книгами, и больше никогда не общаться с идиотами, обладающими клиповым сознанием. Может быть, если б речь шла о другой повести, менее любимой мамой, меня не бросило бы в дрожь от пренебрежения, прозвучавшего в его голосе… А сейчас хотелось заехать по ухмыляющейся физиономии!
И тут Ромка расхохотался:
– Да я шучу! У нас есть эта книга. Мой папа ее прочел раз сто! И я читал… А ты поверила, что я кретин?
– Конечно, кретин, – выдохнула я с облегчением. – Шуточки у тебя…
– А это что – святое?
Мне сразу расхотелось смеяться:
– Ну да. Святое. Это одна из любимых маминых книг.
Внутри у Ромки тотчас что-то погасло, даже глаза перестали блестеть. И до меня дошло, что его скрытая тоска по отцу сродни моей. Только мое горе, по крайней мере, окаменело памятником, а Ромку терзает еще и неизвестность: что с его отцом? Предал или погиб? И что лучше?
Такая неуспокоенность не могла
